Небосвод несвободы - [9]
Шрифт
Интервал
и не забудь в своем азарте рьяном
про факультет ненужнейших вещей,
в котором ты работаешь деканом.
Там старый велик, тихий плеск весла;
от дедушки — смесь русского да идиш…
Смотри, что отражают зеркала:
ужели то, каким себя ты видишь?
И связь времен не рвётся ни на миг
согласно философскому догмату.
Вот груда: со стишками черновик
и порванный конспект по сопромату.
А дальше — больше. Связка мулине
(зачем?) и писем, памятных до дрожи,
рисунки сына (явно не Моне)
и аттестат (на инглише, его же).
От вздоха, от тоски не откажись:
в любом пути есть время для антрактов…
Ведь что такое прожитая жизнь,
коль не набор бесценных артефактов?
От памяти почти навеселе,
вернись к себе, туда, где сопроматов
и писем нет. Лишь кофе на столе,
где рядом — Чехов, Кафка и Довлатов,
где в том углу, в котором гуще темь,
где воздух вязкой грустью изрубцован —
в нехитрой чёрной рамке пять на семь
на стенке фотография отцова.
Belle Epoque
Ушёл в долгосрочный отпуск угрюмый бог,
кораблик его безрассудно летит на мель.
Не зря в словосочетании «belle epoque»
торчит, ухмыляясь, глумливый эпитет «belle».
Сменить бы безумный курс — да кишка тонка;
завещано лопнуть — но всё же держать фасон.
Предчувствуем апокалипсис. А пока
погромче включаем хип-хоп, бэйс-энд-драм, шансон.
А в слове «погромче» ясно звучит «погром» —
фатальнее, чем пресловутое «се ля ви».
И то, чем пугал нас обыкновенный Ромм,
глядит нам в глаза и вливается в наш тиви.
Мы странно свободны. Словно картофель free.
Мы песни поём, горделиво идя на дно.
И впору на интерес заключать пари:
кто первым из Избранных вдарит по красной кно…
Пора по местам, и третий звонит звонок,
замолк заполнявший паузы менестрель…
На наших глазах кончается belle epoque,
а с нею всё то, что когда-то казалось belle.
гой еси
я сказать по правде птица невысокого полёта
до днепровской середины долечу и то с трудом
и удел свой незавидный разделю с женою лота
оглянувшейся зачем то на покинутый содом
жаль не вышло взять да выйти в подрыватели устоев
и войти победно в город как волошин в коктебель
а порой услышишь песню где в героях козлодоев
и подумаешь с тоскою это всё не о тебе ль
не тристан не робин гуд я не парис я и не гектор
утром хмуро озираю свой невыбритый пятак
и своим лихим прожектам я застенчивый прозектор
в общем вскрытие покажет что и как пошло не так
как же я художник жизни дилетантски холст измазал
а ведь в прошлом был джигитом зажигательных кровей
и себе шепчу я скорбно ой ты гой еси шлимазл
ой вы кони мои кони ой вейзмир азохенвэй
Река
На последних запасах веры, утратив пыл,
разучившись давно судьбу вопрошать: «За что же?!»,
ты бредёшь вдоль реки, чьё название ты забыл,
и зачем ты бредёшь, ты не можешь припомнить тоже.
Но идти почему-то надо — и ты идёшь,
и тугая вода в неизвестность змеится слепо.
С неподвижных небес тихо падает серый дождь
и не свежесть несёт, а осклизлую сырость склепа.
Ни друзей, ни любви, ни окрестных чужих планет,
лишь угрюмая тишь да несбывшиеся приметы…
Здесь понятия «время» практически больше нет.
Где ты был, как ты жил — никому не нужны ответы.
В отощавшей твоей котомке еда горька,
да во фляге с водой — отвратительный привкус гнили.
А в пространстве вокруг нет ни ветра, ни ветерка,
а посмотришь наверх — ни луны нет, ни звездной пыли.
Вдоль размякшей тропы равнодушны и дуб, и тис…
Ты идёшь и идёшь, потому что богам угодно,
чтоб нашёл ты то место, где Лета впадает в Стикс,
и река
наконец-то
становится полноводна.
Конь
Когда вокруг не так, не то,
когда удача — в сотнях лье,
ко мне приходит конь в пальто,
пошитом в местном ателье.
Он не умеет говорить,
на нём ни сбруи нет, ни страз,
но нашего молчанья нить
дороже всех на свете фраз.
Конь заедает сеном чай
и грустно смотрит за окно,
в котором вечера парча
укрыла дня веретено.
Как хорошо иметь коня
(в хорошем смысле, господа)!
Конь лучше всех поймёт меня,
причем практически всегда.
Его печальные зрачки,
слегка поставленные врозь,
мне светят, словно ночнички,
и видят, видят всё насквозь.
И явно ни к чему при нём,
тоскливый издавая стон,
вопить: «…ись оно конём!»,
поскольку это моветон.
Когда угас в душе огонь,
когда не радует ничто —
пусть будет рядом этот конь
в потёртом стареньком пальто.
Волны
Багаж забот на плечи давит многотонно.
Взамен надежды — только мнительность и страх…
А домик мой, который сделан из картона,
опять дрожит на атлантических ветрах.
Тепло уходит, как тут спичкою ни чиркай.
Пора отбросить коробок, умерив прыть,
и ощутить себя чуть видимой песчинкой,
которой, в принципе, могло бы и не быть,
по атомарной незатейливой структуре
такой же точно, как и тысячи других…
И бесполезно заклинанье «Снип, снап, снурре»,
и полночь близится, и голос сердца тих.
Моё светило заплутало в тёмной чаще,
мои тропинки поворачивают вспять…
Добро пожаловаться, всяк сюда входящий.
Вдвоём уютнее над бездною стоять.
В краю гриппозных неприкаянных туманов
умерим в душах чужеродный шум и гам,
чтоб волны памяти, по коим плыл Тухманов,
как корабли, пристали к нашим берегам.
Сон о Паниковском
Что за дьявольский сон? Что случилось со мной?
«Антилопа», фемины, обноски…
В пять утра, перед самым подъёмом, весной
мне приснилось, что я — Паниковский.
Нет жилья, нет друзей, нет единственной, той,