Неболочь - [8]

Местами, где бывал при жизни… Особенно приятен бор,

Где пни отечества на тризне плетут пеньковый разговор.

Отмечу речку, под обрывом касатки-ласточки снуют,

Разнокалиберные ивы наивно создают уют.

Как будто в яме оркестровой без дирижера скрипачи,

Вслед за пасущейся коровой межою следуют грачи.

Однако выходной закончен, мой светодень – за ратный труд…

Звенит призывно колокольчик, к вечерне грешников зовут.

Лассо

Проглатывает время друзей моих шаги…

Так падает на темя из мертвенной реки

Вода. Горит, заманчив, болотный огонёк,

И лошади на ранчо свиваются в клубок,

Как листья у дороги… Над прериями – смерч,

Отряхивая ноги, стучится в двери смерть.

Лассо – для англосакса, распахнутый загон,

Чернеет снег, как вакса, и опадает с крон.

В уме перебирая молитвы и слова,

Я тихо умираю, дышу едва-едва…

Луиза… Как расплывчат твой отрешённый лик…

Я вижу: Бог – улыбчат! Он – мой отец-старик!

Тимуровец

Если что, я умру перед смертью, чтоб в глаза мне её не видать,

Письмецо набросаю – в конвертик – и приклею на скотч за кровать.

Буду тенью бродить по деревне, в колотуши стучать для сельчан:

Нет пожара! Сгорают деревья на закате, где сонмы семян

Звёзд, чьи мною прославлены будни, где дымится роса у крыльца,

Где в колодцах водица остудней, чем скупая слеза мертвеца.

Пригляжу за порядком на грядках, стану пугалом или орлом,

Чтоб плясала луна – не вприсядку, а работала, как метроном…

Я в соседском уставшем заборе вставлю доску, опрыскаю сад…

Поучаствую в певческом хоре оглупевших, занудных цикад!

На старуху случится проруха, слеповата она и глуха:

Там, в письме – своеволие духа и загадочный вензель стиха.

Сужение

Природа сузилась, что странно: тесны ответчикам гробы

(Невольно вспомнилась лиана и калабарские бобы).

Едва протискиваюсь в двери сырой приземистой избы,

В чащобах измельчали звери, воронкой сгрудились грибы.

Иду… «Сужение дороги» – что сей указывает знак?

Напоминание о Боге? Или о том, что я – дурак?

Не лезь в кротовое отверстье, в ушко игольное не лезь,

Где смолянистый запах смерти с косою острой позарез;

Не суй свой нос, из любопытства, туда, где горизонта щель,

Не стой, как сенокосный рыцарь, в полях за тридевять щавель,

Не лезь в расставленные сети, не объячеишься, как язь…

Кричат испуганные дети, горит разбившийся уаз…

Ты спас их голыми руками. Кто вспомнит подвиг твой, герой?

«Ме-ня!..» – сивушными рывками хрипел папаша, сам не свой,

Зажатый рулевой колонкой… Как мел, мальчишка в синяках

И девочка, как похоронка, в моих трясущихся руках.

Почтальон

Героика герани, архаика ольхи…

На заоконной раме – сентябрьские штрихи

Дождя. Проходит лето… Как стопочка паллет —

Печенье… Есть конфета, лишь настроенья нет.

Одутловатый чайник шипит – борец сумо,

И пряником печали впечатано в трюмо

Лицо моё… Отчаян потусторонний взгляд,

Есть город Карачаевск – черкесский, говорят.

Туда ли мне поехать или остаться здесь?

Расколотым орехом – перед глазами весь —

Идёт просёлком с вестью дурною почтальон,

Пожалуй, выпью «двести», пока не обозлён.

Паслёновые сплетни с пришедшим разведу —

О пережитом лете, о вечности в саду,

О предпосылках снега на праздник Покрова,

Несмазанной телегой – слова, слова, слова.

Злая собака

Рукопожатья берегов прерывисты, цепь островная имеет затрапезный вид…

Холодный ветер с обшлагов туч стряхивает дождь, который семенит

по свежескошенному лугу… Дождь незначителен, и нуден, и начинает досаждать

на фоне царско-сельских буден мне (профиль мой иуден). Я буду нежно воровать

в полях неубранный картофель колхозный – кстати, где колхоз?

(напоминаю вам, что профиль мой – клерикальный симбиоз).

Что жрать? Зима не за горами, с пятном чернильным Михаил

сообразил покончить с нами: спиртное, сука, запретил.

Один мешок продам соседу за жгучеротый самогон…

Обидно, что индюшку в среду стащил какой-то Бибигон.

Мы все становимся ворами, когда пустеет требуха:

я «срезал» лес на пилораме, как яйца – евнух ты (ха-ха) —

Да, петуху, небось, подумал, что комару: избави Бог!

Стоят, как депутаты Думы, девчонки по краям дорог…

Размыслив пьяно и безбожно, повесил щит на огород:

«Собака злая – осторожно – здесь и ворует, и живёт!».

Засуха

Длилась засуха, на суахили разговаривал лес… Духота:

Рухнул в обморок в тесной могиле, как гнилая опора моста,

Мой сосед – деревенский копатель, штатный увалень и водкохлёб…

Как бревно на речном перекате, мы несём паутиновый гроб.

Грех великий, но ставим на землю. Горький пот разъедает глаза,

Как оса, что сползает по стеблю, на щеке выкипает слеза.

Трое нас набралось, похоронцев, в стороне полу-вымерших сёл,

В медном озере – влаги на донце, ветерок обозначился, квёл.

У погоста берёзы, что кости, пообглоданы жуткой жарой,

Злое солнце – ведром на помосте… Об него спотыкаюсь ногой,

Воротясь, после службы не в дружбу, в дом – гляжу, как трещат косяки,

Как вздыхают на пойме калюжной обмелевшие воды реки.

Идиллия

В сыром карабкаясь тумане, поднявшись на гору, узрел:

Селенье, как медведь в капкане, ворочалось… Родник звенел.

Вдоль тугоплавкого потока распространялся юный свет —

Шурша осокою, протока переливалась, как браслет.

Солонкой жёлтой на скатёрке – кувшинка-боди на листе,

И сонный ворох краснопёрки рябил на ласковой воде.