Неболочь - [6]

То волком в часы полнолуний заядло скулю с хрипотцой.

Но изредка я открываю с алмазом заветный сундук,

Божественный свет зажимаю в ладонях трясущихся рук.

И тем остаюсь я утешен, что светит он мне – одному…

Как лодку подводную «Трешер», я мир погружаю во тьму.

Пушкин

Помогите, Пушкин, окажите честь,

Нечего покушать нам, блокадным, днесь.

Можно, мы из книги выдерем страниц?

Голода вериги, холод плащаниц…

Чтоб разжечь огонь нам, разогреть еду,

Ваше благородие, клейкую бурду.

Свет Гвадалквивира, наша участь зла…

Слёзками Земфиры капает смола.

Книги

Зароюсь в своих листопадах, как в книгах: зима на носу.

Очков, слава Богу, не надо – ни мне, ни деревьям в лесу.

На фоне мирских какофоний (сосчитаны звуки, как медь)

Всплывают – стогами – дюгони в тумане, похожем на клеть.

Листаю, листаю страницы… А мысли совсем не о том:

Заглавная буква, как птица, дробит перебитым крылом.

Досадливый ливень, обрыдл, струится страдой повилик…

Я, кстати, ни разу не видел погрызенных крысами книг.

Моя звезда

Закончилось белое лето, как шёпот древесных молитв,

Как лента трамвайных билетов, как поле ромашковых битв,

Как пепел моей сигареты, как в тёмном колодце вода…

Истёрлась подошва штиблета, и выцвела в небе звезда.

По леске телесного цвета скользнула звезда – поплавком —

И скрылась во мглу без ответа, как рыба, мелькнув плавником…

Хочу отомстить ей за это, но эхо пустынь говорит:

«Звезды больше нет, как Джавдета, уймись, православный Саид».

Инкарнация

Давно не рождалось в России поэта, подобного мне,

прошедших столетий мессии – на тёмной молчат стороне.

Лечу я со скоростью света в своём звездолёте один,

комета – обёрткой конфеты, планеты, как стая сардин…

Душа развалилась на части, в спасительной капсуле сна

твержу я святое причастье, предвидя мою инкарна-

цию – в новое тело на чуждой планете, где я,

как висельник: «Слово и Дело», – ору праотцам бытия!

Зелёные склизкие рожи меня увлекают во тьму,

губами разбитыми: «Боже!» – шепчу я, как ем шаурму…

Пророчество девы Кассандры – я хлопнул рукой по щеке —

за окнами: Пушкин – в скафандре, с Ахматовой (на поводке).

Пруд

В апреле снег, как долматинец. Воронкой от снаряда – пруд.

Кольцом, надетым на мизинец, ботинками, какие жмут,

На небе тучи (поначалу я намекал вам о звезде),

Стоят амбары куличами, деревья – по уши в воде.

Глазами жёлтых мать-и-мачех сугоры смотрят, кто куда,

И если всё переиначить, то можно начинать с пруда.

В нём караси, большие карпы, как мертвецы в глуши могил,

Спят, словно красной масти карты; масть чёрная – холодный ил.

Колоду странную природа перетасует, не спеша,

Вода прогреется у брода, где шебуршанье камыша…

Ночные бабочки – на вылет – над первой нежностью травы…

– Не вы вчера здесь выпью выли?

– Я выпил, но не выл, увы,

Я умер ночью (по секрету)…

– Но кто же это был тогда?

– Выть могут ветер и комета,

Душа, собаки, провода…

Оборотень

Так продолжаться… быть не может, но продолжается. Трава,

Намокнув, лезет вон из кожи, как лезут мошки в рукава…

Неузнаваемая местность явилась взору напоказ,

И пасмурность, и неизвестность. Я заблудился (вот те раз)!

Залезть на дерево? Что толку? На тот ещё сорвёшься свет!

Мерещатся за ёлкой волки, которых не было, и нет.

Глухие бабушкины сказки: коль заблудился, значит, волк

Тебя прихватит за салазки, как печенега Ярополк.

Чем больше думаю о волке, тем очевидней наяву

Клыков стальные кривотолки, глаза – как ягоды во рву,

Кроваво-спелые, тьфу, «волчьи». Пожалуй, съем, чтоб волком выть,

Преображаясь через корчи, теляток махоньких губить.

Да что телят! Красу-девицу к себе в чащобу отнесу

И, чтоб косой не удавиться, ей косу нежно отгрызу…

– Чего расселся на пенёчке? Чай заблудился, куманёк?

– Нет, бабы… Волк я, одиночка…

– Ну, и сиди, раз одинок…

Помпеи

На дворе – изверженье вулкана… Мне понравилось. Магма листвы,

Как вода из открытого крана, заполняет дорожные рвы,

Прожигая пространство и время, постепенно вплавляясь в закат,

Полысевшее осени темя лижет, словно коровы телят…

Я – последний, кто видел Помпеи: поглощающий всё листопад,

Как трещат колоннады аллеи, штукатурка резных анфилад.

Время – полое, я это знаю… Пруд вскипает под медной горой.

Я живу, а вернее – сгораю, я земли опасаюсь сырой.

Пропади она пропадом или растворись под грядущим дождём…

Я любил, но меня не любили за нелепые шутки с огнём.

Бомик

Новый день – это слишком условно, морщит осень надбровья полей,

Гнётся крыша сарая неровно, мох на ней с каждым днём тяжелей:

Он пропитан обильною влагой и сочится, как губка в горсти…

Я заклеил окошко бумагой, ноет сердце (трава не расти).

Жёлудь в шляпе, капуста в тулупе, приосанился лес-мокроступ,

На соловой копне, как на трупе – две вороны, клюющие круп.

Мой приятель-охотник в запое. Межсезонье, отсюда – запой.

Я зашёл и увидел такое, что не каждый поймёт головой…

В чугунке, что дымился на плитке, белки парились вместе с овсом,

Плесневели в стаканах опитки, дым вращался седым колесом.

«Может, хватит?» – вопрос по приколу… Тишина. Я взглянул на кровать.

«Скоро дети вернутся из школы – им привычно в аду ночевать…» —

Что за баба в привычливой коме? Это ж Валька-учительша, днесь…

Я открыл «Красной шапочки» бомик и чуть, с горя, не выхлебал весь.