Неболочь - [4]

При посадке… Жужба самолёта, проблесковых глаголов огни.

Гироскопом в кабине пилота я вращаюсь быстрее, чем дни

Или ночи – мой дух орбитален, он прирос пуповиной к земле,

Он зависит от вешних проталин, от печёной картошки в золе;

Он зависит от времени века, от вихляния рыбок у дна…

К сожалению – от человека, что зияет в провале окна.

Квест

Тождественным прохаживаясь полем:

Стога, погост, дорога в магазин…

Завидую, как ветер своеволий

Вбивает и выстраивает клин,

Умело выколачивая «жизни» —

Не у забора пыльный половик…

Я хлеб купил и, помня об Отчизне,

Надменно прикусил себе язык.

Могу погуглить замкнутое поле:

Есть хлеба на неделю в аккурат;

Тушёнка, лук, немного разносолий…

Рябина – неподсчитанных карат —

За окнами… Примечена клестами,

Но ими не затронута пока.

Пойду, пройдусь… Зима не за горами,

Не под руками вечности река.

Удод

Трава копошится у входа в мой дом, на деревьях в саду

Закат – опереньем удода – бликует, как ветер по льду.

Мигнёт перед тем, как включиться, над белой дорогой фонарь…

Удод – одинокая птица, а я – одинокая тварь.

Зари сыромятное мясо шкворчит в сухарях облаков.

Я гнусь, как еловое прясло, под гнётом грядущих снегов.

Я мёрзну, как сущий паломник, до кожи сносивший испод!

Тону в полынье вероломной, едва заскрипит ледоход.

Гнию кожурой корнеплода под раковиною в тазу…

Печальная песня удода, как вечность, какой на слезу.

Жук

Уленшпигель – стог… Нашпигован луг,

Как рагу-пирог, бабочками вьюг.

В сонном серебре вечер сыромят,

Лёгкое амбре полевых маслят.

Нервное ведро, в коем пескари…

Выдрами Дидро – мысли-пузыри.

Шёлков и лощён, таборен костёр —

Не зубами «щёлк» – пламя распростёр.

Дятел – долото, лотосом луна,

Бочками лото сели жабы на…

Или скачут по… образуя круг.

Жук Эдгара По – золотистый жук!

Мельница молитв – храм над речкой хром.

Жук, однако, прытк, расслоён, как ролл,

Крыльями вразлёт, будто автожир.

Сам себе пилот, сам и пассажир.

Уборочная

Мерланги, лангусты, мерлузы – осиновой гжелью дрожат,

Как голос Энрико Карузо, как иглы морского ежа.

Землёй омывается море, «я волны шальные люблю»,

Когда на пшеничном просторе в горячем комбайне корплю.

Точнее, корпит мой приятель, а я тороплю его в клуб,

Где средь расписных сухомятин есть девка, которой я люб.

Ещё – три бутылки портвейна, зарытых под старый овин,

О них знает Обморок (Веня), не выжрал бы, сука, один…

От ревности зреет разборка: приехали «шефы» в колхоз.

Заканчивай, Лёха, уборку – останемся с носом (всерьёз).

Мы дрались у старой конторы и взяли приезжих числом,

И Лёха – с лицом мухомора, и Веня – тому поделом.

С подглазьем, в разорванной тоге купаюсь в неведомой лжи:

Девчонка досталась Серёге, как ордер на взрослую жизнь.

Крылья

Меня невзлюбили хазары, когда я пришёл на базар,

И крылья купил у Икара, и солнечный счистил нагар

Ножом… Нет, Дедал продавал их. При чём здесь хазары? Они

Скользили по Крымскому Валу навалом горячей резни.

«Как ныне сбирается вещий…» Хазару грозит печенег.

Пора упаковывать вещи и крылья, товарищ Олег.

Олег – гусь (свинье не товарищ), на череп коня наступил

И сгинул в теснинах влагалищ, вернее, в пучинах могил.

Разобраны крылья на перья и вшиты в подушку времён…

Лаврентий Икарович Берия увидел загадочный сон:

Как печень орлята Хрущёва клюют ему день ото дня

И ловят, как рыбу, на слово; хазары стреножат коня.

Волхвы угождали посильно… «Незыблема воля моя», —

Он молвил… Раскинула крылья, взлетев, гробовая змея.

Конфуций

Рука – не река с рукавами… Сожму междуречье в кулак.

Заката полосное знамя и флюгер, как сваренный рак.

Прибрежные заводи куцы, резвится сомовья семья:

– В чём смысл плесканий, Конфуций?

– Не знаю, раз рыба – не я…

Нельзя передать ощущенье того, что на ощупь и цвет

Порой обретает значенье, но в чём философии нет.

Поэтому непредсказуем ход жизни, где каждый предмет

Имеет частоты, как зуммер… «Как сердце», – подумал поэт.

Россия

Я вышел на поле молитвы и принял жестокую речь,

Мне ангел словами Лолиты пенял, как Россию беречь.

Стоял я, краснея ушами, как листьями клён ко двору,

И осень, страду завершая, рассыпала рыбью икру

Брусники по матовым кочкам… Настала кромешная ночь.

Я речь разбираю по строчкам, чтоб знать, как России помочь.

Твержу междометья сквозь зубы, так цедят сквозь марлю рассол,

На кладбище ворон-шикльгрубер не кажется худшим из зол.

Одним средоточием воли, пронырливым складом ума —

Россию избавит от боли, с любовью, Россия сама.

Пока я дочистил маслята, советчик куда-то исчез…

Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!

Камень

Как странно: зерно преет в трюме, а рыба плывёт за баржой…

В чём смысл вечерних раздумий о том, что случится с душой?

Не так ли она ускользает, стремясь за отступной мечтой,

Курлыча и плача, как стая, витая над грешной землёй?

Несут сухогрузы Вселенной созвездий чужих миражи,

Душа, оставаясь нетленной, спеши вслед за ними, спеши!

Вода, как зимой рукавица, парит, если вызволишь длань,

А пуля пронзает, как спица, пятнистую глупую лань.

Я был у тибетского ламы, который изрёк, не спеша:

«Душа превращается в камень, когда умирает душа».

Вериги

Я сбился с февральского ритма, как снег у забора в сугроб,

Калякать в тетрадку – обрыдло: мятежно выстругивать гроб?