Неболочь - [3]

Хлебай щи лаптем (если б только щи), для Бога православную обиду

Таи; снуют охранники-хлыщи с последней «дачкой» – небо инвалиду,

Клеёнчатое, клетчато, как сеть, которую в проток настрою пенный…

Ты мог бы, сука, в поле помереть, мой лучший друг – убийца убиенный?!

Зима

Не тужи – всё пройдёт постепенно, станут вешние воды цвести,

Ты по броду пройдёшь – по колено, где другим лишь на вёслах грести…

Опадает бескрайнее поле лепестками белёсых цветов,

Ты пройдёшь, ты узнаешь о горе, состоящем из матерных снов.

Вьюга-выжига: помнишь приборчик, что давал тебе школьный дружок?

Чернолесье ведёт разговорчик, «на проборчик» прилизан стожок.

Поселянин, советую плюнуть на ладонь перед тем, как сложить

Кучу дров, где, янтарнее юрмал, расплескалась живица души.

Не тужи, всё пройдёт, обещаю (то ли память моя коротка?) —

Я зиме ничего не прощаю, словно снег продаю с молотка.

Знакомство

У меня – лишь снега под глазами,

Обескровленный отсвет лица,

Я живу, ожидая цунами

Буйных трав на пороге крыльца.

У меня непонятное сердце,

Не простая, не в пятках, душа,

Иногда я стараюсь согреться

Над осенним костром камыша.

Словно стырт1, в бочке солода верчен,

Я указывал градус огня…

И случайно был Богом замечен —

Починяющим флейту плетня.

Я помазанник Божий, что рожей

Извозился в закатной крови,

Я любил Вас, что было похоже

На отсутствие всякой любви.

Постарайтесь понять вероломство

Снов моих, распахните окно…

Скоро наше продлится знакомство

Там, где небо, как нёбное дно.

Манная каша

Я, в манную кашу насыпав черники, раскрасил тарелку под цвет каракатиц.

Смотрю на икону: крамольные лики смеются над тем, как измазался братец.

От деда – затрещина: грех повторяться за старшим, творящим чернильную тюрю

Со скуки, чтоб яркие ягод паяцы бродили по кругу – конвоями тюрем.

Пора выдвигаться на речку, где утром насажены тучным червём перемёты,

Где солнце беззубо, как праведный урка, сощурилось – жёлтой квашнёй из-под гнёта.

Пора улепётывать, словно кузнечик, по скошенным травам от жаркой ладони,

Я слышу: за мною идёт человечек, а кажется, я ухожу от погони.

В надежде увидеть судачьи слюдянки, цепляю наживку – весомых уклеек

И шарю рукою в пустеющей банке, как будто в кармане ищу пять копеек.

Я странно мерцаю – заплатой заката, елозя коленями по-над кормою.

Мне жалко у камня сидящего брата, которого брать запрещают с собою

Домашние на воду: мол, несмышлёныш, ещё навернётся нечаянно за борт…

Брат чутко глядит, как притихший зверёныш, в хрустальную клетку безветрия заперт.

Тогда подгребаю, отторгнув запреты родных, говоря: «Мы поедем на остров».

Он, зябко вдыхая дымок сигареты моей, от неверия трогает вёсла.

Я дам потащить ему знатную рыбу, немного ругну, если рыба сорвётся…

Настрою удобную удочку, ибо – когда ещё жизнь к нам лицом повернётся?!

Под уклон

Мой одуванчиковый луг, как будто пепел папиросы,

осыпался, едва подул вечерний ветер. Слёзы-росы…

Сирени призрачный абсент пролился на руки просёлка,

и запах, влажный, как брезент, образовался (палки-ёлки).

Туч нерасплавленный свинец лежал в консервной банке лужи,

где – крышкой – солнечный венец золотошвеил (шире… уже),

Как лужу переходишь вброд, чтоб детства оттолкнуть кораблик,

поля – не с маслом бутерброд, а с колбасою (крибле-крабле)…

Тянулся палисадный клён (зевал от фаустовской скуки)

туда, где небо – под уклон… И надломился (руки-крюки).

Я, мокрый, сосчитав ворон посредством подаянья хлеба,

курил и слушал перезвон кузнечиков, как быль и небыль.

Ссора

Окрест – проливная Россия, где белая вечность одна,

Я помню: мы небо косили, такая цвела глубина.

Паром переехал фарватер (мне нравился старый паром),

Потом я поссорился с братом, уехал, вернулся потом.

Я чувствовал: политы потом деревни, росою – луга,

Душа надломилась заботой, как будто кусок пирога.

Лелея привычную службу, дворняга сидит и поёт…

Я холмик (из недра – наружу) насыпал, как мартовский крот,

Пригладил строенье лопатой, приладил рассыпчатый дёрн…

Я грешно поссорился с братом – надеюсь, он будет спасён?

Часовенка, набок осевши, чей колокол жадно молчит,

Как память моя, постаревши, как око, что вряд ли узрит

Того, что содеяно (знаю), и что не простится иным…

Стирая слезу, уповаю на родину, трезвую в дым.

Деревья

Дебелый колокол тюрьмы, луны дочерней Алькатраса,

Звучал – разводами сурьмы – лес, как негроидная раса.

Мой дом на левом берегу, мой снег полуночен и чёрен,

Деревья, через «не могу», по руслам (вычегден, печорен)

Плывут; мост – разводным ключом, порукой сгорбленные горы,

И бьёт неоновым бичом деревья город, как Негоро.

Они увязаны в плоты, они готовы для закланий,

В пустотах вечной мерзлоты гремят, как в трюмах, кандалами.

Деревья! Черенки лопат, из калиброванного бруса

Постройки… (ветер-психопат подсказывает) Иисуса

Крест. Иносказательно, мозги моей подруги-эфиопки

(Не говоря про пироги её ракообразной попки).

Деревья! Беглые рабы, гробы, вместилища иллюзий…

Я избежал – какой судьбы, застряв и догнивая в шлюзе?

Орбита

Что я знаю о том, что не знаю? Белый лес у дороги, молчи!

Я слова, как ключи, подбираю… Облака – не оплывок свечи.

Голубая блевотина зноя, обречённый наречием луг…

Я слова, словно ставку, удвою и построю в шеренгу, как лук