Неболочь - [2]

Поэты намозоленными ртами её, как снег, пытаются поймать…

Пришествие фигурок оригами: деревья, как скрипучая полать.

Придирчивы бумажные сороки, подрезанные хвостики зайчат

Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки, в них снегири мелькают и мельчат.

Как молоко, что сцежено сквозь марлю, повисла изморозь на ветке под окном,

Струною на гитаре Боба Марли, и шелестит обрядным серебром.

Бумажное теплей, чем ледяное… Так Герда поседевшая моя

Устроила уставшею рукою мне сердце из никчёмного сырья.

Фавн

Гуттаперчевый полёт озабоченной медведки. Перчик в парнике, как дон —

Не река, а дон Сосед, что сидит на табуретке и старательно скребёт оцинкованный бидон.

Биатлон: с размаху мухи угораздили в мишень. Расплетается, как слухи, паутиною – плетень.

Вдоль оливковой аллеи (цвет имеется ввиду) проливные сливы зреют, осыпаясь на ходу.

Над воланами вербен – не Олланда мотороллер – Франсуаза-стрекоза, пучеглаза, дребезжит.

Медоносная пчела, облетев колодца спойлер, пробирается в бутон хризантемы к точке Джи.

Алла, хватит загорать голой: к западу – грозовье, на глазах мрачнеет день (через тёмные очки).

Вру. А как тут не соврать? Пыткою средневековья – ос, кузнечиков, жуков влажные смычки.

Бетель

Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел,

Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел).

То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма

Ветер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма:

Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт,

Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт.

Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов,

Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков:

«Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал,

Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»…

Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно».

О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…):

«Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалеть

Двести долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть).

Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель,

К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.

Трава

Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей —

Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей,

Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы.

Как пионер – всегда готов – трава «идёт на вы».

Пока сальерствует во тьме луна, как пиала,

И мысли-айсберги в уме всплывают добела,

Трава плетёт свои права, топорщится и пьёт

Росу – и кругом голова, как на лугу осот.

Кривая неболочь ночи, ромашки на юру…

Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру.

В облезлом черепе – трава, трава целует крест,

С травой рифмуются дрова… Чистилища ликбез.

Теперь я понял, почему смерть завсегда с косой:

Косить зелёную кайму за лесополосой.

Нострадамус

Сырчат лёд, половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье:

Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем.

Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги,

Обижаются створки окон – только блики бегут по округе.

Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора,

Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора.

Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…»,

Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений.

«На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый…

Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый.

Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине,

Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имя

На дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями…

Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме.

Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства…

И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху.

Станционный смотритель

«Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели…»

Не называй меня по имени, пока грачи не прилетели.

Станционный смотритель вошёл, проще – стрелочник (русский язык?),

Словно Пушкин поджарил глагол и обжёг им всеядный кадык.

На столе – быстрый мельк поездов, за окном – намывная звезда,

Я бы утром уехал во Гдов, на Кудыкину гору (куда?).

Мой «столыпин» поставлен в тупик, на закуску – вампирный чеснок.

Гусь-хрустальною стопкою – клик, подгибая колени, как йог.

Станционный смотритель, скажи: долг ли, короток март во дворе?

На реке, у замерзшей баржи, не наступит ли вскоре амбре?

Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба,

Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум.

Он

Освободилось место «вдоль угла», правь сети, жереха, сколь хочешь,

Лови. Он умер. Острая пила согнулась о завалинку пророчеств.

Он говорил: «Мне нужен компаньон, чтоб ставить вятери в тугие воды Леты,

С собой возьму, когда со всех сторон тебя опутают рыбацкие приметы».

Я усмехался, сам, как угорь, скольз… в глазах его сверкали волчьи искры,

Однажды окровавленный приполз – я вспомнил дот, накрытый коммунистом —

На мой порог. В больнице (не жилец!) дрожали лупоглазые сестрички —

Стрекозами… А сердце, что елец, моё распрыгалось, как сумка в электричке.

«Я – царь, я – червь, я – Бог…» Я – полосатый раб, я – окунь у свободы на кукане…

Меня согнали вскоре на этап: мол, завалил товарища, по пьяни.