В слабо освещенном вагоне было тесно, со всех концов доносился разноголосый и разноязычный гомон. Втискивались всё новые и новые пассажиры, и каждый старался захватить себе место. Наконец все разместились, разложили свои узлы, корзины, и в вагоне стало спокойнее.
«Почему не отправляют поезд? — волновался Юдл. — А может, поезд нарочно задерживают? Из-за меня?…» Но тут дрогнул вагон, поезд тронулся. «Все… Гора с плеч… Вырвался, будь они прокляты…»
Насторожив хрящеватые уши, он жадно прислушивался к торопливому перестуку колес.
Кто-то толкнул его в бок. Юдл испуганно обернулся: снизу на него смотрел, задрав голову, узкоглазый проводник-казах:
— Почему, любезный, на третью полку забрался? Тебе там не жарко? А ну, покажи свой билетик.
С перепугу Юдл не сразу нашел билет во внутреннем кармане. Проводник долго и недоверчиво рассматривал билет, потом вернул его Юдлу, посоветовав слезть и занять нижнюю полку, которая скоро должна освободиться. Но Юдл, прикинувшись, будто не понял его, повернулся лицом к стене и нарочно громко захрапел. Проводник махнул рукой и ушел.
Вагон мягко покачивался. Пассажиры вскоре уснули, стало тихо. В тишине вагона был особенно слышен стук колес и короткие свистки паровоза. Юдл прислушался к быстрому ходу поезда. Едем, значит… Едем! Домой, в Бурьяновку… Кто его там теперь дожидается, в хатке на самом краю хутора? Одна Доба…
В письме, которое он получил вместе с последней посылкой, жена сообщала, что проводила Иоську на фронт. Юдлу это было только на руку. Хорошо, что Иоськи нет в хуторе. Ведь это он, родной сын, донес на отца, выдал его, можно сказать, с головой. Побежал сообщать — кому? Коммунистке Эльке Руднер, порадовать ее — мол, в отцовском хлеву зарыта пшеница… Полжизни отнял, подлец…
За все шесть с половиной лет Юдл ни разу не справился в своих письмах об Иоське, и Иоська ему тоже не писал.
Поезд замедлил ход и через минуту остановился. Это была большая железнодорожная станция. В окно вагона падал слабый свет фонаря. Среди ночной тишины Юдл услышал близкий голос громкоговорителя. Передавали сводку Совинформбюро. Четырнадцатого сентября советские войска оставили город Кременчуг…
Юдл даже закряхтел от удовольствия. Лучшего подарка ему и сделать не могли.
Поезд снова пошел. Снова монотонно застучали колеса, снова мягко покачивался вагон. Но Юдл и не думал спать.
«Как немцы-то прут… Ох, прут…» Теперь его одолевали новые страхи. Успеет ли он хоть доехать до Бурьяновки? Юдл, правда, слышал, будто гитлеровцы особенно жестоко обращаются с евреями, уничтожают их. Но, конечно, это касается только коммунистов, советских активистов. Ему, Юдлу, ничто не угрожает. Наоборот, он еще будет у немцев в чести. Мало принял он мук от советской власти? С первого дня жилы из него тянули. А теперь еще и лагерь, у него об этом и справочка имеется, а лучшего документа немцам не надо…
Рано утром Юдл слышал, как на нижней полке переговариваются пассажиры.
— Кременчуг оставили… Какой город!..
— Господи, что же это такое? До каких пор наши будут отступать?
— Теперь его должны остановить, — уверял мужской голос, — вот увидите, дальше он не пойдет…
«Типун тебе на язык!» — пожелал Юдл, сразу почувствовав ненависть к невидимому пассажиру.
Весь день Юдл пролежал на верхней полке, под пышущей жаром крышей. Обливался потом, задыхался, но не слезал.
Только на вторую ночь, когда погасили свет и в темном вагоне послышался храп пассажиров, Юдл осторожно спустился и, сжимая зубы, торопливо заковылял в конец вагона, в уборную. Вернувшись, он не сразу полез на верхнюю полку. Тихо подошел к синеющему во мраке окошку, долго и пристально вглядывался в ночную тьму, наблюдал за редкими рассеянными огоньками. Вскоре огоньки замелькали чаще, поезд, усиленно пыхтя, приближался к станции.
Когда поезд остановился у слабо освещенной пустой платформы, Юдл навострил уши, надеясь снова услышать сводку. Но на вокзале царила обычная для позднего часа тишина. Радио молчало. На пустой платформе печально прозвучал слабый звонок. Паровоз ответил протяжным свистком, и поезд тронулся.
На этот раз Юдл не получил ожидаемого удовольствия.
Весь следующий день он снова пролежал у себя на полке, а ночью простоял у окна.
Однажды не дотерпел до ночи, пришлось вставать среди белого дня. По его виду соседи сразу догадались, откуда едет этот пассажир; некоторые качали рыться в корзинах.
Когда Юдл вернулся и, ни на кого не глядя, вскарабкался на свою полку, он нашел там полбуханки хлеба, несколько яиц и яблок, аккуратно разложенных на бумаге.
Юдл принял все это с горестными, протяжными вздохами, стараясь, чтобы их услышали сидящие внизу пассажиры.
Пожилая удмуртка, спешившая в Омск к сыну, раненному и теперь лежавшему в госпитале, сочувственно вздохнула в ответ и, вытащив из корзины большой кусок баранины, протянула Юдлу.
— Берн, бери, — сказала сна. — Свое, не покупное..
Юдл не заставил себя долго упрашивать. Снова громко вздохнув, взял мясо. Всю провизию спрятал в мешок, где еще хранились Добины коржики и сало. Теперь он мог не экономить на еде. Набив рот мясом, он жевал в кулак и думал, должно быть, не так уж бедно живется этой колхознице, будь она проклята, если в военное время отвалила такой кус баранины.