— Что? — вздрогнул Шефтл. — Ты что-то сказала?
— О чем ты задумался? — спросила она.
Шефтл бросил недокуренную папиросу и ничего не ответил.
На краю поселка одинокий девичий голос затянул песню.
— Шефтл… — Элька наклонилась к нему, словно опять хотела спросить о чем-то, но тут же выпрямилась. — Ну иди, иди, — тихо сказала она, подавая ему руку. Рука была теплая, мягкая.
— Может, постоим еще немножко, — нерешительно предложил он.
— Нет, поздно уже. Спасибо, что зашел… что вспомнил. Передай привет Зелде, детям… Ну, иди.
— А ты… В воскресенье — в будущее воскресенье — я… мы будем тебя ждать… Приедешь?
— Да, приеду, — откликнулась Элька, уже уходя.
— Не забудешь? — Не забуду!
— Я буду встречать тебя у плотины! — крикнул ей вслед Шефтл.
Глава вторая
С прошлой зимы, после того как у председателя Хонци умерла жена, хозяйкой в доме стала младшая дочь Нехамка.
Старшая, Крейна, вот уже второй год училась в Киеве, и Хонця очень ею гордился.
Не то было с младшей.
Кончив семь классов, она оставила школу и пошла работать в полеводческую бригаду к Шефтлу.
Степь — вот что она любила. Любила за то, что такая широкая, за то, что такая душистая, за то, что можно там петь во весь голос, и никто тебе худого слова не скажет, а в обед, когда солнце стоит над самой головой, можно, зажав платье меж колен, катиться с косогора по теплой, мягкой, пахучей траве — и хохотать, хохотать сколько душе угодно.
От домашних дел Нехамка отлынивала, а в степи была среди первых: работала споро, с огоньком — самой хотелось. И всегда ей было весело. Нравилось, что она среди первых, что даже Шефтл, самый строгий из бригадиров, ценит ее.
Пока жива были мать, Нехамка почти не занималась хозяйством. Приходила на закате, наскоро умывалась, хватала что-нибудь со стола на ходу, переодевалась — и айда! У калитки уже ждали ее подружки и Вова Зогот. Иоська Пискун, окруженный парнями, прикрыв глаза, наигрывал на гармони.
Гуляли до поздней ночи, жгли за ставком курай и прыгали через костры. Играли в горелки, с визгом и хохотом гонялись друг за другом по вытоптанной скользкой траве, пели любимые песни: украинскую «Галю» и еврейскую «Печаевские девушки», а когда никто не видел, целовались с Вовой.
Домой Нехамка возвращалась поздно, усталая, разгоряченная, счастливая, всякий раз с таким чувством, будто лучшего вечера, чем сегодняшний, еще не было за всю ее жизнь. Тихо сбросив у порога туфли, она на цыпочках прокрадывалась в дом, стараясь не разбудить отца. Отца она побаивалась с детства. Засыпала с улыбкой, прижавшись к прохладной подушке.
Ночи летом короткие — и вот она уже опять на ногах и, посвежевшая, полная предвкушения чего-то радостного, необычного, спешит в степь.
И дождливые вечера поздней осени, и зимние дни, когда работы в колхозе мало, Нехамка все больше проводила у подруг и в клубе.
Но все переменилось после того, как внезапно умерла мать и Нехамка осталась одна с отцом. С тех пор забота об осиротевшем доме легла на ее плечи. Отец никогда не умел о себе позаботиться: не раз случалось, что он уезжал на весь день в степь, даже не перекусив, а приехав поздно ночью усталый и запыленный, не раздеваясь ложился на жесткий топчан и так спал до рассвета.
Теперь Нехамка, вернувшись с поля, принималась за уборку, стирку и стряпню, ждала, когда приедет отец. И лишь поздним вечером, истосковавшись, бежала в клуб, где ее поджидал Вова.
С Вовой они гуляли с прошлой весны. Он был старше Нехамки на пять с лишним лет и до ухода на военную службу просто не замечал ее. Но когда вернулся из армии, младшим сержантом, в первый же вечер обратил на нее внимание. Все в ней было как-то по-особому мило: и шаловливый взгляд огненных глаз, поглядывающих со скрытой насмешкой, и играющая на губах улыбка, и перекинутая через плечо блестящая черная коса; каждым движением тела, каждой складочкой платья она словно звала, манила — «дотронься до меня, погладь меня», — и у Вовы от этого становилось сладко на сердце.
Нехамка, конечно, заметила, что он на нее смотрит, и ей это было приятно.
С того вечера все бурьяновские парни стали завидовать Вове, а девушки — Нехамке. Оба они это чувствовали, и им это нравилось.
Каждый свободный вечер они, не сговариваясь, встречались в клубе на танцах, или в молодом саду около новой школы, или у костра за ставком…
И хотя вокруг были парни и девушки, им всегда казалось, что они одни, и никто их не видит, и никто не знает, как им хорошо. Уже оттого, что видят друг друга, стоят рядышком и время от времени украдкой касаются их плечи.
Да, он ей нравился, ей в нем нравилось все: и веснушки на высоком лбу, и чуть вздернутый коричневатый от загара нос, и длинная шея, и то, что он такой высокий, и то, что он всегда острит, и что он вспыльчивый! вместе с тем такой добрый. Всякий раз, когда он брал ее за руку, Нехамка вздрагивала и смотрела на него снизу вверх сияющими испуганными глазами, как бы говоря: «Я тебя люблю… очень люблю…»
Вот уже три недели, как Вова в МТС ремонтировал тракторы к уборке. С тех пор как уехал, Нехамка никуда не ходила — ни в клуб на танцы, ни в сад на гулянье, ни к ставку, — она ждала Вову. Чтобы скорее шло время, Нехамка выискивала себе дела: обмазала снаружи хату и два раза побелила ее, обвела углы стен и низенькие окна синькой, а завалинку обмазала красной глиной, окопала вишенник и яблоньки в палисаднике, прополола разросшиеся мальвы и георгины под окнами.
