Небесный хор - [3]

Не до скорбей моей весны,

Когда деревья, как скелеты,

Как мысли классиков, ясны!

Пускай зима ведет к Голгофе,

А летом торжествует плоть,

В бесстрастных схемах философий

Глаголет осенью Господь.

И, слушая Его, давно ли,

Давно ли в поле я сижу,

На золотое богомолье

Давно ль в безволье я гляжу!

Но терпким напоен экстазом,

В голубоглазой полумгле

Встречает вдруг затихший разум

Христа, склоненного к земле.

«Все мимолетно! Ястребом во тьму…»

Все мимолетно! Ястребом во тьму

Вперился острый окрик паровоза.

Я от стекла щеки не отниму.

В ночи я скрою горестные слезы.

О, ночь моя, о, тьма, немая пасть,

Вглотни меня в нутро свое китово,

Дай в пустырях раскатистых пропасть —

Помянет кто Иону несвятого!

Но уж грохочет. За верстой верста.

Роятся искры. Мимо, мимо, мимо…

Все мимолетно! Только пустота

Прочна, как ночь, как смерть, неистребима.

«Да, велика и непреоборима…»

Да, велика и непреоборима

Твоя тоска, когда проходишь ты

По улицам возлюбленного Рима,

По городу великой немоты,

И вновь скорбишь по тем садам Саллюста,

Где ты свои досуги проводил,

Весь уходя в священное искусство,

В глухие волхвования Сивилл.

Но не вотще ль под этой маской новой

Рыдаешь ты над городом своим?

Не воскресить мятежного былого:

Тот кесарь мертв, и умер грозный Рим.

«Что будет с миром! Что за жуть в лазури!..»

Что будет с миром! Что за жуть в лазури!

Смертельный гнев в улыбке солнца скрыт.

Так Борджиа, глаза свои сощурив,

На жертву оробевшую глядит.

Так не спеша, рукою вероломной

Вливая в чашу флорентийский яд,

Он на синьору устремляет томный,

Почти влюбленный, благосклонный взгляд.

Зачем же солнце так заулыбалось

Сквозь поредевших кленов бахрому?

Как этот гнев сиятельный пойму?..

Что будет с миром! Где любовь и жалость!

Из Ницше

Стремят полет

Вороны к городу, крича.

Метель идет.

Блажен имеющий очаг.

Зачем же вспять

Взираешь ты в тоске немой?

Зачем блуждать,

Глупец, задумал ты зимой?

Пустыня мир,

Безлюдная пустыня вод,

И тот, кто сир,

Кто стынет, тот в пути не ждет.

И ты к своим

Скитаньям злым приговорен,

Взгляни на дым:

Холодной выси ищет он.

Метели песнь

Прокаркай, ворон, мне с высот!

Заройся весь,

Глупец злосчастный, в снег и лед!

Стремят полет

Вороны к городу, крича.

Метель идет.

Беда утратившим очаг…

«…А когда рассвет разгладил хляби…»

…А когда рассвет разгладил хляби

Утюгом до боли раскаленным,

Свежий бриз взъерошил море рябью,

И пропал Кронштадт за небосклоном.

И, забыв о выглаженных волнах,

Улыбнулись хмурые чухонцы,

И за дальним лесом, как подсолнух,

Расцвело торжественное солнце.

Вот когда я вспомнил о матросе,

Что лежит под соснами простертый,

Вот когда, весло угрюмо бросив,

Велел за мной шагнул и недруг мертвый.

И с тех пор за мною всюду ездит

Неотвязный спутник молчаливый

И грозит мне ужасом возмездий,

Как в ту ночь у бурного залива.

«Рыдай, душа! То было лучшим годом…»

Рыдай, душа! То было лучшим годом

Весны твоей, когда тебе был подан

Напиток жизни, ты же от него

Не отпила, и смолкло Божество.

Заря ушла, и небеса погасли.

Кто там стучит? Не твой последний час ли,

Последний час, подаренный тебе!..

Не смерть ли там шагает по тропе!..

Но, посмотри, к прошедшему взывая,

Я грудь свою, как клетку, раскрываю,

И резвой стаей белых голубей

Несутся думы к родине своей.

«Кто спустил эту злую свору?..»

Кто спустил эту злую свору?

Кто щекою припал к ружью?

Как лисица в глухую нору,

Зарываюсь я в плоть свою.

Хищный скребет под сводом черным,

Шорох оползня, хриплый вой.

О, как остро запахло дерном,

Горьковатой лесной травой!..

Все слышнее дыханье гончих,

Все грознее призывный рог.

Вот сейчас подбежит загонщик

И взведет на бегу курок,

И на волю, дрожа, оскалясь,

Беспощадных врагов кляня…

Шевельнется, согнется палец,

Грохнет глухо. И нет меня.

«Я никогда не отстаю…»

Я никогда не отстаю,

Всегда вперед я забегаю,

И мнится мне, что в грудь мою

Пружина вложена тугая.

Я чую время наперед,

Считая бег секунд и терций.

Придет, придет и мой черед,

И перестанет биться сердце.

О, как же всхрипну я тогда,

Проскрежещу и вдруг застыну,

И отразится навсегда

На циферблате час кончины.

«Сквозь сон гляжу на циферблат…»

Сквозь сон гляжу на циферблат,

На стрелок мерное движенье,

И затуманился мой взгляд

Почти до головокруженья.

Как будто в вечность я проник,

Туда, где светят зодиаки,

Вздохнул, и растворился в них,

И затонул в небесном мраке.

Но вдруг секунд бегущих стук

Напоминает мне о мире,

И, прикрепленную на крюк,

Я вижу цепь с тяжелой гирей.

Недвижный крюк и стук, и звук

Остановившейся пружины…

О, если бы я мог, мой друг,

Пребыть с тобой и в час кончины!

«Надо мною склоняется ангел Господень…»

Надо мною склоняется ангел Господень,

И в меня он вставляет цветное стекло,

И мой глаз разгорается в мертвой природе

И на белом экране порхает светло.

Я смотрю на экран, на благую богиню,

На Мадонну с младенцем Христом на руках.

На колонны, на свод ослепительно синий,

И в сиянье своем забываю я мрак.

Я — волшебный фонарь. Я лучусь, я пылаю.

Посмотри, что за тень поднялась за холстом.

Как летучая мышь зашарахалась, злая,

И как туча легла над младенцем Христом.

И исчезла игра, и померкла Мадонна,

Чей-то профиль безносый шагнул на экран,

И действительный мрак, несомненный, бездонный,

Заслонил и затмил многоцветный обман.

О, глухое сознанье материи темной!