Небесное созданье - [35]

Он окатил ее водой в последний раз и легонько похлопал по спине ладонью.

— Теперь беги к печке и суши свои русалочьи волосы.

Торопливо обмывшись, Алексей еще растерся снегом и тоже заскочил в избушку, где полыхала раскаленная печка, светясь раскрасневшимися боками. Стоя перед нею, Алена расчесывала волосы, и не прикрыла перед ним своей наготы, словно перед близким человеком.

Потом они, распаренные, млея от покоя и тепла, сидя рядышком на овчине, пили чай со смородиновым вареньем. Потом, изнемогая от переполнившей его нежности, Алексей нетерпеливо задул лампу и жадными губами нашел ее теплые, податливые губы. Дыхание девушки источало легкий дух парного молока. Он мгновенно опьянел от запаха ее губ и волос, от близости молодого, упругого тела, и едва не задохнулся от залившего его желания и ощущения счастья.

Он ласкал ее неистово, с обжигающей страстью, о которой в себе даже не догадывался, какая случается только раз в жизни и помнится до последнего дня. Эта страсть захлестнула его всего, без остатка, растворила в себе, и Алена, кажется, была ошарашена и напугана столь оглушающей неистовостью. Она что-то простанывала ему с мольбой, но он жарко зацеловывал ее слова, ненасытно, как хищник, упиваясь сладостью и жертвенной беззащитностью девичьего тела. Не выпускал ее из своих цепких объятий всю ночь, не помня себя, и, опустошенный, забылся перед утром.

Очнулся Алексей оттого, что вдруг различил, как скребется в дверь и поскуливает Дымок. Окошко уже вызолотилось от солнца, и в избушке было светло. Алена спала, привалившись щекой к его груди. Ее легкие светлые волосы шевелились от его дыхания и щекотали ему губы.

Он потихоньку поднялся, бережно прикрыв девушку полами овчины. Оделся и вышел на волю, с наслаждением вдохнув полной грудью студеного воздуха. Ночью, после легкой оттепели, поджал морозец, и ветви кедров, пихт, кустарников и каждая былинка, торчащая из снега, обросли пушистой изморозью. С ясного неба сыпались сверкающие блестки. Дымное солнце ворочалось над хребтом, набираясь сил для нового дня. Природа дышала покоем и благостью. На редкость умиротворенная тишина стелилась вокруг, даже крикливые сойки не ссорились в рябиннике. В душе Алексея тоже было светло и благостно, будто в его жизни свершилось то, чего он ждал все годы, и теперь у него впереди только свет и бесконечное счастье. Нет, его грело не одно тщеславное удовлетворение от мужской победы. Такие победы случались и раньше, да померкли в памяти. Нынешнее чувство было не сиюминутным, а основательным и огромным, заполнившим все его существо, дающим ему уверенность и новые силы для дальнейшей жизни. Он ощутил себя возрожденным. Для чего — пока и сам не знал, лишь подспудно чувствовал в себе способность на обновление жизненного пути. Захотелось жить не как до Алены, будто исполняя какую-то повинность, а радостно, с удовольствием, наслаждаясь каждым прожитым днем. Поймал себя на этой мысли и усмехнулся над собой. „Вот ведь как. Раньше мечтал: насладиться бы близостью с Аленой и — после этого готов умереть. А теперь, после близости, еще острее жить захотелось. Потому что узнал, какие радости таит настоящая-то жизнь. Когда рядом — любимая“.

Подошел Дымок, проведший ночь в лунке под кедром, тоже весь заиндевевший, даже ресницы и усы побелели. Ткнулся влажным носом в хозяйскую ладонь, требуя к себе внимания.

— Что, Дымок, заскучал? Проголодался? — задумчиво спросил его Алексей. — Забыл про тебя непутевый хозяин? — Потрепал густой загривок. — Забыл, совсем забыл про кобелька. Да я и себя-то едва помню. Короче, гон наступил у твоего хозяина. Шибко крутой гон. Круче, однако, и не бывает. Может даже последний на этом свете гон. Так что прости своего хозяина и не осуждай. Что-то большое случилось со мной, даже страшновато. Ну да моща у нас есть. И годы в запасе остались. Все осилим. — Залез на сугроб возле стены, достал с крыши навеса, из-под орешного решета, два замерзших полиэтиленовых мешочка с кабарожьим мясом. Один мешочек тут же разодрал с треском и, очистив смерзшееся мясо от полопавшихся кусочков пленки, подал собаке. — Возьми, Дыма, для подогрева шкуры. К обеду сварю еще белочек. — Другой мешочек унес в избушку, прихватив по пути беремя поленьев.

Сходив за водой и поставив вариться мясо, он принялся колоть чурки, которых за избушкой, под густой пихтовой кроной, оставалось уже мало. Осенью, когда пластал бензопилой ветровальные сухие лесины для предстоящего промысла, ему казалось, дров заготовил сезона на два. Так бы, верно, и вышло, не появись в избушке Алена. Не ведал, не гадал, что такое может случиться. А если бы знал загодя, то и дров наворочал бы еще больше. И как славно, что это случилось. Ведь до нее жил как бы по инерции, накатом, не заглядывая в завтра и не ожидая от грядущих дней особых радостей. Прошел день — и слава Богу. Каков будет завтрашний — без разницы. Дни катились, как камешки с крутого склона, похожие один на другой и тотчас забывались. Теперь жизнь наполнилась новым смыслом, и пусть суть этого ему не совсем ясна, да он и не спешит докопаться до сути вот так, сразу, но впереди ему стал видеться какой-то свет, согревающий душу. Хорошо ему было сейчас, радостно, он ощущал в себе веселую силу. А что будет дальше. И не обратится ли обнадеживающий свет в горстку светлячков, в обманку — никому не ведомо. И если после праздника наступит похмелье — он и к этому готов. Испытал сладкое, испытай и горькое, как в жизни ведется.