Небесное созданье - [32]

— Ну что, будем резать?

— Режь, — прошептала Алена, придвинувшись поближе.

С легким треском лопнула нить. Сделав прорезь по всему шву, Алексей раздвинул края мешочка, подвернул их немного и отклонился, давая Алене право первой заглянуть внутрь, что она тотчас и сделала.

Там был золотой песок с мелкими самородками.

— Ну, видишь? — произнесла она горячим шепотом, шевеля тонким пальчиком рыжий песок и поддевая облезшим от лака ноготком пластинчатый самородочек. — Что молчишь? Скажи, — уже требовала она.

— Вижу, — ответил он глухо. — Здесь — целое состояние. — Взял с полки потрепанный журнал „Охота и охотничье хозяйство“, оторвал обложку, свернул из нее воронку. — Давай, пересыплем в бутылку.

Пересыпали с предосторожностями, чтобы ни одна песчинка не упала на пол. Бутылка оказалась заполненной больше, чем наполовину.

— А была бы полная, знаешь, сколько бы весила? — спросил он, туго закручивая пластмассовую крышечку.

— Девятнадцать кило, триста граммов, — даже не задумавшись произнесла Алена, будто ответ у нее давно был готов, и завороженно глядела на тяжелую бутылку в руках Алексея. — Но ты же не захотел, чтобы она была полная.

— Говорю же, нельзя было. Перебор был бы. Я это всем нутром чувствовал. Дай-то Бог, хоть это сохранить.

Мешочек с пломбочкой Алексей сунул в печку, подложив туда еще дров и с удовлетворением понаблюдав, как огонь быстро пожирает плоть мешковины. На потяжелевшую пластиковую бутылку надел три полиэтиленовых пакета, плотно увязав их тонким капроновым шнуром. Сверху натянул еще матерчатый. Засунул внутрь стреляную папковую гильзу. „Для запаха, — пояснил недоумевающей Алене, — чтоб звери не погрызли“. Этот верхний мешочек он тоже туго обвязал. Перебросил из руки в руку, как бы проверяя надежность упаковки, спросил:

— Ну и куда его теперь?

— Спрятать, где понадежнее. Пусть полежит, пока все устроится… Ты в Барнауле часто бываешь?

— Раз в год. Соболей там сбываю.

— Когда сможешь приехать?

— Не знаю. Наверно, ближе к лету.

— Но у вас же в феврале охота кончается. Выйдешь из тайги и привезешь.

— Боюсь, не получится. На выходе из тайги меня с этим добром заметут.

— А когда?

— Ближе к лету.

Она сделала недовольную гримаску.

— Это долго.

— Зато надежнее. Меня тут за зиму еще не раз придут тропить. Бутылку, наверно, придется унести подальше от избушки. Так что надо выждать. И чем дольше, тем лучше. Уж поверь старому бракоше. В смысле, браконьеру. Но это я пошутил. А пока пошли закуркуем рыжий песок.

— Ну и словечки у тебя. Раньше таких от тебя не слыхала.

— Хотелось сказать: „Осваиваю лагерный жаргон. На будущее. Да и тебе не мешало бы поучиться“. Но не сказал даже в шутку, пожалел ее.

Они оделись и вышли из избушки. Остывающее солнце красным шаром зависло над водораздельным хребтом, пронзив алым золотом щетину деревьев на острой релке. Затухал еще один короткий зимний день.

— Нам надо спуститься к речке, — сказал Алексей. — Только там очень крутая тропинка. Как нога-то? Сможешь?

— Попробую. Нога уже почти не болит.

— Я пойду чуть впереди, а ты держись за меня крепче. — И он взял ее под руку, придерживая на крутом, убродном склоне.

Потихоньку они сошли вниз, к затянувшейся проруби, где под тонким льдом клокотала стремительная вода, и он пожалел, что спуск уже кончился, и локоть Алены пришлось отпустить. А ему так отрадно было держать ее, слушать близкое дыхание, всем своим существом ощущать ее близость, что сердце заходилось от нежности и благодарности. „Какое это счастье — быть рядом с ней. Наблюдать ее движения, такие плавные и женственные, слышать ее мягкий напевный голос, смену выражений на лице и тихий, загадочный смех. Как это много… Мне бы ее в жены, день и ночь бы благодарил судьбу“.

Речушка в этом месте была узкой, зажатой скалами и валунами, прикаченными с гольцов в большую воду, а подступы перевиты вездесущим тальником и ольховником, густо обрамляющими берега. На другом берегу, сразу за чапыжником, тоже громоздились скалы, меж которых высились порозовевшие от закатного солнца прогонистые кедры.

Алексей задумчиво покачал тяжелый сверток в руке.

— Знаешь, раньше, до этой демократии, если хоть одного соболя сверх лицензии добудешь, да об этом дознаются — дичайший скандал. Штраф, выговор и прочее. Ну, а если несколько лишних котов — хуже беды. Могли и права охоты лишить, и угодья отобрать, даже уголовное дело пришить. И вот охотнички лишних собольков подсаливали и засовывали в стеклянную банку. Обычно, в литровую. В нее пара котов хорошо входит. Закрывали капроновой крышкой, обматывали тряпкой, потом — в полиэтиленовый мешочек, куда не забывали сунуть стреляную гильзу и бросали, примерно, во-о-он туда. В густоту тальника. Там ложбинка. Отсюда ее не видать, а лыжня туда не пробита. Кто догадается, что там у меня — схрон? Вот и лежат шкурки в банках до весенней травы. После промысла, на выходе из тайги, нас здорово шмонали егеря и менты. Наглецы были жуткие. Охотничек всю зиму пластается, ноги бьет по увалам, недоедает, недосыпает, добудет лишнюю пару шкурок для себя, а эти волки найдут у него и заберут и — с концами. А если вякнешь, еще хуже будет, дело сошьют. Вся власть — у них. Беспредел. Представляешь, даже разували на снегу. Приказывали обутки снять. Вдруг ты вместо портянки соболей намотал. Даже вспоминать противно. Это теперь с соболями проблем не стало. Только налево задорого не продашь. Лопнула государственная монополия на пушнину. Перекупщикам сбываем. А они разве много дадут? Да вот беда, перекупщики нынче все больше кабарожьими пуповинами интересуются, чем соболями.