Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [62]
Едва вышел я из ворот dell'Èrcole, передо мною открылся чудный вид на окрестную кампанию[239]. Странно, что среди этой мрачно величавой природы выродился всего один энергически деятельный человек, живописец Даниил Ричьярелли, известный под именем Вольтеррано[240]. В Вольтерре есть только одна его картина «Илья пророк в пустыне», и та в доме, принадлежавшем прежде ему самому, а теперь какому-то кавалеру Ричьярелли, посылавшему свой портрет экс-герцогу Леопольду в Вену. Я отправился смотреть на нее.
Висит она в гостиной почтенного кавалера, уставленной всякого рода алебастровыми вазами и изваяниями. Общий эффект напоминает несколько наши мещанские домики в провинциальных городах.
Пока я смотрел на эту картину и понимал, почему Вольтеррано не любят в Вольтерре, две черномазые горничные смотрели на меня, отодвинув портьеру, и вероятно не понимали, как можно полчаса стоять перед раскрашенным полотном. А картина эта разъяснила мне многое и многое. Рассказать впечатление подобного рода произведений невозможно, а между тем во всяком взмахе кисти маэстро живо чувствуется самый энергический, гордый протест против всего условного, всего неподвижного, всего сковывающего, давящего человека. Живопись считают искусством вполне объективным – напрасно. Этот «Илья пророк» заставил меня полюбить смелую, мощную личность своего автора, который не плакал над людскими слабостями, не улетал в неземные сферы, который был другом Микеланджело, когда тот бежал из Флоренции, но не хотел быть его учеником, считая недостойным человека подчиняться даже тотальности другого…
Положение путешественника, которого чичероне водит по совершенно незнакомому ему городу, иногда бывает чрезвычайно приятно, в особенности в теплый весенний день и для того, кто имел честь родиться под счастливым небом Малороссии. Тут вполне изведаешь все прелести беззаботной лени, не той лени, которая заставляет целый день лежать на боку; напротив: ходишь много, физически утомляешься, а мысль отдыхает; собственному произволу нет места. Ведут туда-сюда, и туда или сюда всё равно идешь лениво, беспечно, всё равно исполняешь священную обязанность путешественника, смотришь на то, или на другое, что покажут. А в Вольтерре-то благодать: нет ни дилижансов, ни железных дорог – заботиться не о чем: всюду поспеешь вовремя; в гостинице служанка без кринолина не ждет ведь с нетерпением и не считает минуты, а поесть везде и во всякое время найдешь!.. Г. Калан водил меня по всем уголкам и я повсюду шел за ним с покорностью ребенка, и мы наконец очутились у самых дверей кабинета одного из самых важных вольтерранских сановников: директора тамошнего пенитенциарного заведения. Величественная фигура, в форменном платье и с шевронами на рукавах, несколько вывела меня из сладостного усыпления.
«Это что такое»? – спросил я чичероне. – «А нужно разрешение директора – вы разве не хотите осмотреть первую пенитенциарную тюрьму всей Италии». – «Хочу, хочу – ведь я за тем сюда приехал, чтобы смотреть; так показывайте заодно уж и тюрьму, и директора»… Чем ближе подходили мы к заповедной двери, тем более низенькая фигурка моего спутника вся проникалась выражением глубочайшего уважения и преданности: шаги его мало-помалу теряли всякую звучность, шагах в пяти от двери он снял свою карбонарскую шляпу, обнажил череп, за который Галль и Лафатер[241] дали бы полцарства – и тем охотнее, что у них его никогда не было…
Нет худа без добра и в худе без добра есть добро – как же бы не было его в табачном откупе… И оно есть. Итальянское правительство радо бы во всех своих поданных пробудить склонности сослуживца Манинова, который, как известно, курит даже в… Лица, занимающие здесь важные административные посты – желая конечно подать хороший пример кому следует, – принимают всех и каждого с сигарой в зубах и это дает посетителям полное право делать то же… Но директор вольтерранского пенитенциарного заведения – не такого рода сановник. Корыстные соображения недостойны его возвышенного ума, занятого исключительно высшими государственными расчетами, и он не даром бреет свой подбородок, как наши дипломатические чиновники за границей. В манерах своих пьемонтский сановник корчит петербургских начальников департамента, чем производит сильное впечатление на подчиненных, и на непосвященных…
Подобные тузы в Италии редкость; в Пьемонте я никогда не бывал, а от Петербурга успел уже отвыкнуть: я спроста вошел в кабинет директора, как в Италии все входят в кабинет директора и всякого рода присутственные места, магазины и кофейные…
Величавый взгляд божества этого храма дал мне сразу понять, что я промахнулся; но что нужно было мне снять: шапку ли, как при входе в Исаакиевский собор, или сапоги, как в Смирне при посещении мечети вертящихся дервишей – я решительно не мог догадаться в моем смущении. По счастью, величие всегда сопровождается снисходительностью к слабостям простых смертных, и величавый директор – снисходя к моему горестному положению – снял сам свою шляпу и этим подал мне спасительный пример, которому я поторопился… не последовать… Несмотря на это, директор принял меня с гостеприимством, достойным управляемого им заведения, и дал позволение осмотреть всё, что мне вздумает показать усатый сторож с шевронами… И я отправился за окованные двери с тяжелыми замками, благодаря Всевышнего за то, что на выход оттуда мне ни у кого еще не нужно было спрашивать позволения. Живется в пенитенциарной тюрьме впрочем недурно – это я слышал прежде от некоторых из моих приятелей, знавших по опыту то, о чем говорили; теперь же я мог заключить об этом по веселому виду заключенных, прогуливавшихся в красных костюмах по коридорам, так как день был праздничный… Решительно нет худа без добра – и в квакерстве, и в пьетизме есть добро…
