Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [143]
Вдруг немецкая соната тихо, тихо раздается под сводами. Была молитва – мне в ней слышались вопли, такие звучные, торжественные, мрачные, что и теперь будто их слышу…
Я слышал в этом гимне ту горькую отраду, которую мы ощущаем, когда услышим песни нашего детства; наше сердце заучивает их с разного голоса и напевает нам их в горе. В них печальная мысль матери о пропавшем сыне, жажда мира и любви, тоска изгнанья – всё это заставляло меня качаться как пьяного…
Когда музыка умолкла, я задумался глубоко, и душа была печальна, но отрадна. – Я говорил себе: к нам шлют их, оторвав от родной кровли, из Кроации и из Богемии, чтобы они без отдыха порабощали нас, а сами не знали бы родины, и гибли бы, как стада в понтийских болотах…
Я бежал, чтоб не броситься в объятия усатому капралу, который стоял в дверях, черствый, прямой как столб.
С этим настроением Джусти входит в 1847 год.
Он начинает его длинным отрывком из никогда не оконченной им комедии I discorsi che corrono, что по-русски можно перевести если не буквально, то довольно точно словами: современные толки.
Главными действующими лицами этой комедии выведены Рак и Поддувалка, в которых мы узнаем тупицу-ретрограда и болтуна-либерала всех стран света и всех времен…
Этот многочисленный класс раков, – чиновников старого порядка послужил для Джусти неисчерпаемым источником для более или менее злых, но всегда глубоко комических сатир и эпиграмм. Не берусь даже переименовать их здесь. Рекомендую любителям la storia Contemporanea, la Supplica, о которой уже было говорено, и пр.
Эти стихотворения, в силу нового порядка получившие большую свободу распространения, – не только в Тоскане, но и в большей части Италии, – убивали ретроградов хуже самых либеральных реформ. По крайней мере от последних, благодаря Радецкому, они могли оправиться; но того позора, которому предал их Джусти, не в силах смыть с них никто и ничто.
Не нужно впрочем думать, чтобы он односторонне смотрел на них, или бы ограничил поле своих действий одними отъявленными раками, которых положение было столько же жалко, как и смешно. Нет. Он тут же не упускает из виду и вечно-юного паразита, успевшего значительно перемениться со времен Аристофана и Плавта, меняющегося ежедневно и ежечасно в угоду сильным мира и обстоятельствам, но никогда не исчезающего с лица земли.
Впрочем, классы административные внушали поэту какое-то особенное пристрастие. Он постоянно возвращается к ним, если и оставит их порой на минуту, увлекшись достойным его оригиналом другой породы. Класс этот действительно обилен и многообразен в Тоскане, и Джусти особенно ловко умел схватывать самые тонкие, едва уловимые оттенки его. По его стихотворениям, написанным в одном 1847 году, можно бы было написать весьма подробное изыскание о быте тосканского чиновничества в те времена. Особенно интересно с этой стороны его стихотворение: Конгресс Сбирров (il Congresso de’ birri), где представлены три весьма интересные экземпляра этого многочисленного сословия…
Джусти далеко не был весь поглощен этой своей деятельностью. Он видел не одну только сторону события, о чем достаточно свидетельствуют его Sortilegio (Колдовство), посвященное им двум друзьям своим Мейеру и Орландини, докторам, вылечившим его в конце 46 г. от опасной горячки. Затем его вдохновенные строфы Привидениям 4-го сентября (1847 г.) блистательно заканчивают этот год его поэтической деятельности. Перевести всё это стихотворение нельзя, а в отрывках оно бы потеряло слишком много, да и потребовало бы того художественного перевода, на который я не чувствую себя способным.
Радостной «Застольной Песней» (Brindisi) Джусти встречает наступающий 48 год.
Друзья! – говорит он, – наша Италия, разорванная страна, так сразу и воскресает снова. Мы рабы, мы горсть людей смеем совершенно свободно говорить о свободе?
И так попросту, в дружеской беседе, почти семейно, устраивать общественное дело. Шутка ли это! да в другом месте нас бы и Бог весть куда отправляли за это.
…Без задних мыслей – поклянемтесь здесь же, все честные люди, забыть чванство, болтовню и ссоры, не краснея идти вперед.
Смотрите. К концу выходит, что умные-то и перехитрили злодеев. Те, которые злобствуют против угнетенных, кончат тем, что себя же сгубят…
Посмотрите, рукою варваров Павия, Милан залиты итальянской кровью. Но тише… Но бросим сравнения, и перестанем сводить счеты. Пусть всякий без фраз принимает свою славу и свои ошибки…
Но этот, встреченный так радостно, 48 год оказался роковым годом для Джусти, и не для одного Джусти…
Засвидетельствую факт, сам по себе довольно многозначительный. Стихотворения Джусти, из которых приведено уже достаточно выписок, для того чтобы и тот, кто не знал прежде о их существовании (если найдутся такие между читателями), мог бы убедиться в том, что они очевидно вызваны событиями, среди которых жил этот поэт, – что их невольно принимаешь за его же собственное profession de foi[450]. Готов на основании их поручиться, что автор в действительной жизни поступал именно так, а не иначе. Они слишком глубоко прочувствованы, слишком дышит искренностью каждая их строчка – для того, чтобы можно было заподозрить самого поэта во лжи, – я уже и не говорю про наглую, сознательную ложь… На деле выходит совершенно иначе. Джусти, так художественно понимавший всю несостоятельность слишком смелых надежд, возбужденных в легко примиряющемся большинстве, робкими уступками, – был с тем вместе горячим приверженцем партии Джино Каппони и Ридольфи. Он даже написал торжественную оду своему
