Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [125]

Но из сознания, что природа вовсе не благодетельная мать, предохраняющая любимое детище свое, человека, от всяких зол, Бини выносит мужественное сознание, что человеку самому следует предохраняться, если он не хочет погибнуть бесследно в анархическом хаосе космического мира… Бини негодует на людей за то, что они недостаточно смелы для подобного сознания.

К сожалению, молодой талант этот не успел достаточно заявить себя. Отрывочные статьи его в «Ливорнском Указателе» были орудием слишком слабым.

Он, так мужественно добивавшийся истины, не отворачивавшийся от нее никогда, как бы горька она ему ни казалась, не мог вынести одного, – совершенного равнодушия к себе и к истине от тех, кого он хотел любить горячо и страстно… От сознания этой пустоты вокруг себя он бежал в грязный разврат, в котором нашел преждевременный конец…

Гверрацци меньше, чем Бини, понимал свою собственную умственную работу. Он не переходил смело и свободно через ряд нравственных пыток, которыми загорожали путь развития современному человеку. Но в самых страданиях этих он искал и находил какую-то мрачную прелесть… Ею он потряс глубоко сон своих соотечественников…

Как все, он искал убежища в ядовитой иронии, в «спасительном яде», который по выражению нашего поэта «и жжет и заживляет рану…» Недальнозоркие критики принимали этот страдальческий смех за равнодушное глумление…

Когда появился отпечатанный в Швейцарш его «Осел», написанный им во время трехлетнего заключения в крепости, братство доктринеров всякого звания накинулось на него с особенной яростью. Им в первый раз открылась возможность застать своего врага без обороны со стороны общественного мнения, всегда горячо державшего его сторону…

Это сочинение Гверрацци написано под влиянием Гейне, того именно из современных поэтов, который всего менее доступен итальянцам или нужен им…

Немногие оценили ядовитую силу насмешки Гверрацци, никогда не проявлявшейся в нем так самостоятельно и полно, как в этом причудливом сочинении. Но фантастическая форма его, то что есть в нем гуманного, мистического, послужила препятствием к тому, чтобы «Осел» был оценен и понят всеми, как другие произведения того же автора, хотя и более слабые по выполнению…

Масса читателей осталась холодна. Критика пользовалась случаем, чтобы выставить автора совершенно чуждым итальянскому быту, совершенно равнодушным к вопросам, к которым оставаться равнодушным в глазах итальянцев составляет худшее из возможных преступлений против общественности… Клеветы и оскорбительные намеки посыпались со всех сторон на бедного автора.

Не думаю, чтобы кто-нибудь серьезно поверил им. Но во всяком случае, время появления «Осла» – время первого изгнания автора, самое тяжелое во всей его жизни…

«Манцони», – говорит Ч. Канту («История ста лет»), – «наказал Италию своим молчанием» за то, что схоластики и рутинеры отказались высказать нечестивый образ мыслей о его «Обрученных». Гверрацци не смолк под выстрелами доктринерских батарей, а доказал, что он прав – своей «Осадой Флоренции».

Об этом романе необходимо сказать многое, а потому я скажу о нем дальше…[394]

Современные итальянские поэты. Джузеппе Джусти

I

Современная, в узком смысле слова, жизнь, т. е. переживаемый нами теперь исторический момент, мало производит поэтов повсюду, и Италия на этот раз не составляет исключения. Главная причина этого, я полагаю, та, что современность-то наша – собственно в будущем, что может показаться совершенной нелепостью, не переставая однако же быть истиной. В самом деле, истинно живые начала современной общественности не созрели еще в нашем сознании. Самая заметная общественная среда, т. е. та, в руках которой сосредоточивается всякая видимая деятельность, не живет, а донашивает когда-то осмысленную жизнь, как наши чиновники донашивали вицмундиры по старой форме. И главное – эта донашиваемая жизнь никому не мила. У всех есть, правда, очень неопределенное стремление к чему-то лучшему, мешающее с любовью останавливаться на этой отжившей современности.

Дело в том, что ни одно семя не оживет, аще не умрет[395]. Это также верно относительно развития всякого зародыша в жизни общественной, как и в агрономии. И в обоих случаях самый процесс развития – подземный, скрытый. Но на этом и оканчивается аналогия: разложение, которое при агрономическом посеве совершается закулисным путем, в мире общественности совершается не только на наших глазах, но и с полным нашим участием. Не только «май жизни» – весна цветет для каждого человека для каждого поколения, один раз и не больше, но и «лето – пора жатвы» не повторяется. Новая среда пожнет плоть посеянного предыдущей. Но между этими двумя средами легко может быть среда промежуточная. Ей нечего было ни сеять, ни пожинать. Время этих промежуточных поколений, время сомнений, трезвости, беспристрастного разбора и прошедшего и будущего, с которыми чувствуется не больше, как холодная родственная, кровная связь. Смелая, добросовестная пытливость – лучшая из отличительных черт такой переходной эпохи. Знание, а не упоенье, не блаженство удел ее. Она может быть богата весьма полезными открытиями по всем частям, где достаточно рассудочной спекуляции; но надежд и пророческого пониманья действительности у нее нет – на них у нее не хватает силы, да она и стыдится их. Из этого впрочем не следует, чтобы их не было и тени в отдельных лицах; не все одинаково подвержены давлению общего строя, и потому речь идет здесь только о степенях, а не о совершенном уничтожении. Строгих рубрик, отделов нет ни в природе, ни в истории – это довольно избитая истина, и я привожу ее вовсе не в назидание читающим, а для того, чтобы быть понятным в том именно смысле, в котором пишу.