Неаполь чудный мой - [16]

– Раньше надо было нас фотографировать, а теперь вы и представить себе не можете, чего мы только ни повидали… – и хохочут.

Маленькая и очень шустрая массажистка-азиатка обходит пляж, разминая спины.

* * *

Встретив несколько недель назад в Вомеро Марко Дзедзу, фотографа и художника (его работы висят в метро, на линии 1, на станции “Рионе-Альто”), я не знала, что окажусь на его представлении и буду о нем писать. В общем, это ему мы обязаны тем, что под конец дня тащимся в Лидо в пробке, от Арко-Феличе до Баколи, а там нас ждет вечер искусства, организованный Сирио, а по паспорту – Сирио Скьяно Ло Морьелло. В десять часов вечера действо еще не началось; мы здороваемся, делаем несколько снимков, столики, освещенные свечками, на пляже и на террасе, постепенно погружаются во мрак. Людей пока мало, так что мы останавливаемся поболтать с Сирио, который объясняет мне за пиццей, что в Академии изящных искусств дела кипят, что существует группа, возникшая в результате весьма любопытного творческого союза (кафедры живописи и кафедры анатомии). Эта группа создает проекты и называется “Четвертая живопись”, а другая группа, именующая себя Эск, занимается реализацией этих проектов.

Представление завершится вечеринкой, в ходе которой публика вместе с артистами построит на пляже из песка вал длиной девять метров. Он говорит об эффектной фотографии с изображением огромного красного вала на фоне черно-белого мыса Мизено.

– Этого не может быть, я не верю, но буду участвовать…

Пока мы болтаем, вокруг намечается некоторое оживление: появляются компании из Академии, бывшие студенты, друзья, просто любопытствующие.

– Когда художник выставляет свои работы не в галерее, а выносит их на суд пляжной публики, он должен раскрываться полностью, и это риск… Кроме того, ему приходится преодолевать нерешительность и робость…

* * *

И вот мы спускаемся к морю. Организованное Марко представление называется “Зимнее море”. Он сидит на маленьком помосте, сколоченном из досок, похожий на Будду, вокруг него – дневники, которых он так и не откроет, рядом стоит бутылка минеральной воды, в руке – микрофон. На помосте словосочетание “Зимнее море” выведено крупным детским почерком, а рядом приписка: “Речь о страдании”. Пространство сцены ограничено двумя светильниками. За спиной у Марко натянут холст, похожий на тряпку, на нем при помощи проектора показывают его фотографии. Идея проста: устроить небольшую конференцию на тему страдания, у моря, ночью.

– Конечно, вы спрашиваете себя, почему это я решил поговорить с вами о страдании на пляже… – начинает Марко, и зрители улыбаются. Потом, по мере того как он говорит, подыскивая слова, делая паузы, в неоновом свете, заливающем маленькую сцену и создающем эффект отстраненности, черное море делает нас внимательнее, заставляет умолкнуть.

– Есть Понт, море, которое заглатывает и рождает чудовищ, и Океан – море, дающее жизнь, – говорит Марко.

А волны разбиваются о берег, превращаясь в белые полосы, и луч маяка отражается от черной воды. На экране продолжают сменяться черно-белые фотографии, а Марко тем временем оканчивает свое короткое выступление, берет надувной матрас, весло и фонарь и направляется к берегу – а потом уплывает в черное море Милисколы. Нам видно лишь, как удаляется огонек, как Марко сражается с маленькими ночными волнами, а потом добирается до утеса, поднимается туда и машет фонариком. Затем он снова спускается в море и возвращается на берег. Это путешествие длится долго и вызывает в душе ощущение пронзительного одиночества, опасности и страдания – более сильное, чем вся его предыдущая речь. В общем, публика, собравшаяся на пляже, тронута. Некоторые беспокоятся о здоровье художника, который плывет там во мраке на каком-то жалком надувном матрасе, но друзья говорят в ответ:

– Марко? Он много лет был бойскаутом…

Я молча ухожу с берега и не только потому, что уже час ночи и хочется спать, но еще и потому, что дневное море, ночное море, запах благовоний, слова Марко и его фотографии – всем этим моя душа полна до краев.

* * *

В одиннадцать утра я сажусь в поезд линии Кумана, следующий по маршруту Монтесанто-Торрегавета, на станции Корсо Витторио-Эммануэле. Светит солнце, камни, из которых построены дома на проспекте, блестят в его лучах, стены поезда сверху донизу расписаны цветными граффити.

Линия Чиркумфлегреа связывает темное сердце исторического центра со светом и морем Флегрейских полей. В вагоне сидят старушки, какой-то синьор с тележкой для покупок, несколько студентов и парочка молодых светловолосых мормонов с лицами, какие встречаются в штате Висконсин, в синих куртках в полоску, с табличками на груди, где возносится хвала Господу Нашему. А у Фульвио замечательный пирсинг в носу, под темными очками, скрывающими его глаза; а когда он показывает язык, видно, что там тоже. Однако фотографироваться он не хочет и всячески отнекивается. Станции следуют одна за другой – Фуоригротта, Мостра, Эденландия, Аньяно, – Фульвио продолжает отбиваться, а бродячий музыкант бережно снимает с себя аккордеон; девочка Анна с большими черными глазами, которая едет вместе с ним, заметив фотоаппарат сопровождающей меня Франчески, хочет посмотреть, что на дисплее. Она с ходу понимает, что нужно делать, чтобы перелистывать фото.