Не жалею, не зову, не плачу... - [21]

исправился, стал лучше. Он стал хуже, 12 лет назад он что-то сказал не так, то есть,

смело сказал, отважно, он был способен думать, – посадили. Исправили. Теперь он

трусливо молчит или говорит на ухо Куму, Гулаг своего добился, перековал. Кто

следующий? Да ты следующий. Радуйся, подоспело время твоей переделки, и

спасибо скажи, что в больнице разрешили работать. Только не думай, что без тебя

там не обойтись, незаменимых нет. А выпустят, когда тебя уже никто ждать не

будет. Дадут угол в посёлке прилагерном, и будешь ты на бумаге вольный, а по сути

зека дремучий, серый заморенный, с вечной оглядкой на неусыпный надзор

партийный, комсомольский, профсоюзный, гражданский, военный. И ты ещё

ищешь смысла в жизни. Чем больше ищешь, тем меньше найдёшь. Дубарев не

ищет, он служит каждый день и каждую ночь до потери пульса, как ты сам

убедился. Он то лаской, то таской переделывает преступника в советского человека.

Он знает, генералом ему не быть, а ведь мечтал. Вот стукнет тебе, как ему, сорок

пять, и ты узнаешь, что жизнь наша бекова, никчёмна, бессмысленна, а ты всё

надеешься, но чем ты лучше его?

Что мне делать с дурацкой песней? Нести или сжечь, кто мне скажет? Я

никому не могу довериться, кроме Волги. Но почему ты всё усложняешь, если есть

простое решение – накарябал подписку, кличку себе взял Ангел Непорочный, и все

проблемы к чертям собачьим, ну что тебе мешает?

Книги мешают. Донос – расписка в бессилии, согласие быть подонком,

унизительная форма взаимоотношений личности с государством.

Зачем я записал песню? Потому что, не блатная лира и не застольная лабуда

вроде «Спозабыт-спозаброшен с молодых юных лет», а литературно грамотные,

язвительные стихи. Однако никому не пришло в голову записывать, только мне, вот

и расплачивайся.

Значит, Пульникову на воле уже хата готова и жену дадут к Международному

женскому дню. А мне новый срок, чтобы в Гулаге, цифирь сошлась в графе «убыло

– прибыло». Один хирург отпущен, второй пришпилен.

В день 70-летия Сталина я напечатал стихи в «Медике», выдумал образ

гигантский, космический, я переплюнул Твардовского, Исаковского, Маяковского и

Пастернака. За свои стихи меня похвалили, а сейчас за чужие обещают 58-10, нет ли

в этом руки судьбы? Возмездие за бездумное сочинительство. Как вспомню Кума,

дыхание замирает. Где та женщина, что приходила сюда ко мне? Даже не верится.

Дважды приходила. В самые тяжелые моменты вызывала меня на вахту и

предлагала спасенье… Одно утешение – значит, сейчас не самый тяжелый момент.

Смутная бьётся мысль: человека нельзя унизить, если в нём что-то есть, кроме

лагеря. Не поможет кто-то. Поможет что-то. Оно во мне.

Пошёл я к Волге, вызвал в коридор, так и так, Дубарев приказал мне принести

песню о Сталине. «А ну спой». Я продекламировал: «Товарищ Сталин, вы большой

учёный, в языкознании познали толк». Волга перебил: «А я простой советский

заключённый и мой товарищ серый брянский волк». Ты что, её Куму пел? На бис?»

– «Я записал её со слов одного политического». – «Если понесёшь, твоя песня будет

спета. Ты ему дашь вещественное доказательство. До-о-лго будешь Лазаря петь. –

Волга скривился от сарказма, от моей глупости, зубы его под белой повязкой хищно

сверкнули. – Ты её схавай вместе с тем пером, которым записывал, и закуси

чернильницей, понял?»

Понять-то я понял, но если уничтожу песню, Дубарев спросит, куда девал,

кому распространил? Я теперь не имею права её рвать и жечь, поскольку она взята

на учёт в оперчасти, они там уже входящий номер проставили. Скажу уничтожил,

чтобы она в случае моей гибели не попала в руки врага, – вот так, в сугубо нашем,

большевицком духе. Я её съел и переварил, ибо враги везде вокруг нас, куда ни

ткнись – 58-я.

В двенадцать ночи я сделал пенициллин Лёве Краковяку, и он сказал, что имеет

ко мне разговор. Лёва прибыл недавно из закрытой тюрьмы с тяжёлой пневмонией.

Лет ему не меньше пятидесяти. По словам Волги, он вор-международник, сидел во

всех тюрьмах Европы от Варшавы до Мадрида и знает пять языков как минимум.

Можно поверить, ибо по-русски Лёва изъяснялся с акцентами еврейским,

молдаванским, польским, вполне возможно, знал ещё немецкий и французский. А

как он оказался у нас, если граница на замке? Очень просто. Перед войной мы

присоединили Бессарабию вместе с тюрьмой, где пребывал Лёва Краковяк. Я сказал

ему, что зайду позже, сегодня много процедур. Совсем плох был Джумабаев,

привезли его из другого лагеря. Лежал он в маленьком боксе и вечером, когда я

делал ему камфору, сказал мне свистящим шёпотом: «Доктор, нельзя мне со всеми,

я прокурор из Семипалатинской области». Его привезли из Уленя, там сучий лагерь,

а у нас воровской, рудником Сора пугают. Он не боится смерти от разрыва сердца,

он боится, что его блатные прикончат, если узнают, кем он был на свободе. После

прокурора я пошёл опять к вору Краковяку, такой у меня сегодня диапазон. Лёву я с