Не жалею, не зову, не плачу... - [12]

журнал.

Хватились, нет операционного журнала, Глухова забрала. Вчера мы были

замотаны, но Пульников будто чуял, сел и успел всё записать, показания,

консилиум, предложения Бондаря и самой Глуховой, ход операции, кровопотерю, не

забыл указать, что шок развился стремительно, и ещё, что нет у нас ни крови, ни

заменителей.

«Ты согласен, Женечка? Будем говорить, что главной фигурой на операции

была Глухова, ты согласен?» – Я-то согласен, да что толку. Все знают, хирург один –

Пульников, остальные только помощники. Кто поверит в нашу туфту? Враньём

только озлобим всех. – «Ничего не надо выдумывать – сказал я. – Мы и так не

виноваты». Нет, хирург сразу руками машет, не хочет слушать. – «Ты же без пяти

минут врач, Женя, ты порядочный человек, разве порядочные так делают?»

Пульников пошёл жаловаться. На меня. Блатным. Больше некому меня

урезонить. И опять Волга учит меня уму-разуму: «Ты должен сказать два слова –

оперировала Глахова. Ты же умный мужик, волокёшь, что к чему, неужели не ясно?

Ты вовек не отмоешься, если своего хирурга посадишь на третий срок». Вот так,

хоть тресни, опять я виноват. Не стечение обстоятельств, не хмырь с ножом, не

растяпа-хирург, не Глухова и не её муж майор, – все они в стороне, один я в бороне.

Мотаю хирургу третий срок. Не надо ломать голову там, где всё просто. Для выхода

из тупика требуется сущий пустяк – забыть о правде, помнить о выживании. Из века

в век, из поколения в поколение ломают, бьют и убивают тех, кто стоит за правду.

Человека уберут, а правда остаётся даже там, где поголовно лгут. Люди сами по

себе, а она сама по себе. Вот я бы талдычил сейчас: «Глухова оперировала. Глухова

оперировала», – и стал бы героем на все сто.

В сумерках вышел я из больницы побродить в одиночестве. Бараки стояли в

одну линию, проходи вдоль, проходи поперёк, нигде ничего по кругу, как в моей

любимой Алма-Ате. Там всегда ясное небо и горы в снегу, даже летом хоть чуточку

не вершинах белизна остаётся. Чистые улицы, театр оперы на фоне гор, красиво.

Как раз в те дни, когда мы сошлись с Беллой, возле оперного ставили памятник

Сталину, вырыли глубокую траншею и допоздна там сварка сверкала, непонятно,

что сваривали, будто боялись, что ветром сдует. Очень капитально ставили

бронзовое многопудье.

В институт я ездил на трамвае, висел на подножке и смотрел, как под ногами

чешуёй мелькает булыжник шоссе. Я закалял себя после болезни. Нельзя мне было

так ездить, опасно, диагноз у меня был тяжёлый, нельзя было стоять даже возле

камней, и вот я нарочно рисковал. Или разобьюсь, или закалюсь. И продолжаю

сейчас путь свой. Иван, он же Евгений после приговора. Два имени моих сошлись в

трибунале, две сущности совместились, и появилось нечто третье. Древние думали,

имя диктует человеку поведение, и называли детей со смыслом. Пётр для русского

уха просто Пётр, а для греческого – Камень, Твёрдость, отсюда и характер, с

младенчества. А нам христианство навязало бессмысленные, не переведённые

имена. Евгений, например, Благородный, а Иван – Дар Божий. Скажи теперь, что

Иван – древнееврейское имя, кто поверит?..

Завтра в присутствии оперчасти и всех медицинских работников предстоит

давать показания. Мы должны установить причину гибели молодого человека,

почти полноправного, без каких-то там дней, гражданина и назвать виновных, а там

уже суд определит статью и срок.

Я не смогу врать. Любому ясно – оперировал Пульников. Остальные помогали.

И сколько не старайся чёрное называть белым, ничего не изменится. Единственное,

чего мы добьёмся – подтвердим свой статус подонков.

Иду один, иду-бреду, светят мне огни запретки, в тени бараков шныряют зека,

торопятся, много дел до отбоя. Я один, привычно. Не с кем держать совет. Я не хочу,

чтобы давали срок Пульникову, и мне добавили, и Глуховой что-то там влепили, не

хочу. Но и вступаться за них не буду. Операционный журнал исчез, разве не

подлость? Глухова по должности должна быть честнее нас, однако врёт, что

ассистировал я, а она, дескать, стояла на инструментах. Показала нам пример и

призыв – делай как я. Правда, в конце концов, добро или зло? Конечно же, добро,

если не думать. А подумав, увидишь – всё зависит от обстоятельств. В данном

случае – зло. Значит, правда не абсолют, она нечто относительное, а мир твердит о

ней как о ценности безусловной. Только шизики до конца правдивы, только маньяки

зловредно бескомпромиссны. Я же согласен на условия, порой ужасные.

Перевязываю больного, смотрю на гнойную рану и думаю: если бы мне дали

свободу с условием вылизать вот эту рану дочиста, я бы вылизал. На всё готов ради

свободы. Так какого же чёрта сейчас ты не можешь языком шевельнуть во имя

спасения себя и Пульникова? Чего тебе стоит? И все отстанут, оперчасть не будет

заводить дело.

В камере на Узбекской запомнился мне тип по кличке Курохват (он

рассказывал, как прятался от участкового в курятнике и там шворил куриц). Любил