Не той стороною - [52]

Семибабов сунул по карманам материал и немедленно стал прощаться.

— Я пойду теперь. Сегодня же постараюсь передать, куда надо…

— Всего хорошего. А вы, товарищ, — вдруг воззрился Борисов на усатого гайдамака, — курите? Курите? А? Обязательно схватите рак верхней или нижней губы, если не бросите курить. Бросьте курить и идемте — взглянем, что там.

Он указал на зал, косясь на то, как Юсаков гасит папиросу, сбивая огонь окурка об пепельницу.

— Идемте! — поднялся Юсаков.

В зале раздались аплодисменты. Там исчерпывался список ораторов и кончался вечер дискуссии. Стебун из-за председательского стола пересчитывал взглядом публику, разгадывая, каким динамитом чувств заряжен каждый из присутствующих, и старался не видеть Дисс-мана, который, с наредкость раздражающей независимостью, то и дело пересаживаясь от одного знакомого к другому, переменил несколько раз место.

У Стебуна было свое на душе. Но о том, что его саднило, говорить было не с кем. Не большевистским делом было бы делиться выцедками личных чувств. А именно личные чувства и всколыхнулись в душе Стебуна.

Он провел до конца собрание. Когда публика стала расходиться, и он вышел в предзальное помещение, посмотревший на него с испытующим пониманием Борисов оглянулся и, нагрузив руку портфелем, подошел ближе.

— Думаете горами ворочать? — спросил он одобрительно, намекая на цель, поставленную Стебуном при создании клуба.

— Попробовать надо.

— Закроют эту купель вашу. Потому что припарка и к больному месту и к здоровому хороша раз да два. На третий раз она не подогревает, а ошпаривает. Этой же штукой да вас и огреют…

— Посмотрим! — положился Стебун на будущее.

Они вместе вышли из клуба.

* * *

Неожиданное появление Диссмана и его попытка свалить свою вину перед Стебуном на женщину взвинтили Стебуна и заставили его снова задуматься над тем, что произошло.

Две возможности мог только допустить щепетильный к самому себе Стебун при выборе жены. От самого себя он требовал уверенности прежде всего в том, что он не только устроит с женой свое счастье, но озарит им и жизнь положившейся на союз с ним женщины. Он допускал возможность первой вспышки в себе чувства к женщине, не прикрытого ризами какой бы то ни было духовной общности. Могло так быть. Если затем дальнейшее знакомство открывало в тронувшем его женском существе хотя бы чуть проблескивающие задатки духовного единства с ним, то ему должно было позаботиться о том, чтобы эта женщина сделалась не только его другом по женьбе, но и вернейшим его сподвижником в борьбе с жизнью. Он, Стебун, разве не булат, высекающий из кремня огонь, а сосулька киселя?

Но сближение с женщиной могло начаться и иначе. Первые симпатии в нем к женщине могли возникнуть на основе чувств солидарности с ней как с соратницей. В дальнейшем — общие интересы, удачи и неудачи, всякие деловые встречи могли вызвать физическую слюбку и привести к брачному сближению. В таком случае каждому из достигших всесторонней взаимности чувств требовалось только дать себе зарок в том, чтобы, не исчерпывая самих себя одной личной жизнью, подвизаться вместе также вне ее и не забуксовать на брачной постели как на окончательном усыпляющем душу идеале. Наоборот, каждый должен был еще жизнерадостней и полнозвучней, пользуясь самой обстановкой личного счастья, отзываться на то, что связывает одиночек-людей с людской массой.

И вот, спрашивая теперь себя, было ли именно так осмысленно его отношение к Зине, Стебун чувствовал, что кусок за куском шевелящиеся в голове лоскутья воспоминаний, какой бы день его жизни с женой они ни воспроизводили, — все они кричат об одном: он получал от жены лишь только то, что он мог получить, поскольку он не приложил рук, чтобы поднять ее духовно.

Некоторое время после женитьбы он еще пробовал втягивать ее в свои дела и интересы. Но он должен был везти воз партийной работы. И какую часть своего рабочего дня и своей личности мог он в то стенолазное время уделить жене? Только крохи и рывки. Предоставленная тем временем сама себе, жена отдалась влечению к другому мужчине. Диссман подошел к ней, дав выход тому самому стремлению к деятельности, которое Стебун же и выхолил в Зине. Привлек ее видимостью участия в общественных делах помещением в печати ее статеек. Посочувствовал, вероятно. Все произошло именно так, как и должно было произойти. Стебун мог это предвидеть, но что он мог сделать, не изменяя работе? Так произошло бы, если бы он даже заранее все это захотел предотвратить. Все кончено, и прежнего не вернешь, а теперь было важней другое: как же порвал с Зиной Диссман, не могший долго продолжать с ней связь, раз он был женат и продолжал жить с женой? Неужели для того и уехал из Одессы, чтобы скрыться от надоевшей уже женщины?

Эх, да пускай себе, наконец, все разбегутся!

Стебун гнал от себя мысли, связанные со, всеми, потрясшими его веру в самого себя лицами, и хватался за то, что было ближе к очередным злобам дня.

Он жил в отвоеванной для него комендантом Русаковым комнате, в доме, в котором под видимостью председателя домкома хозяйничал бывший собственник этого дома гражданин Файман. Дом этот — ноев ковчег с ассортиментом антисоветской или полусоветской публики. Когда-то большие залы барских палат теперь перемерены, перекроены, каждый зал разбит на комнаты с особыми в одних и с общими в других — удобствами. В непосредственном соседстве с одним из таких общественных удобств, вплотную с общей ванной комнатой — жилкабинка Стебуна. Из коридора вход в переднюю, в передней дверь налево, — в ванную, дверь направо — к Стебуну. При купаньи кого-либо из жильцов всякий всплеск воды слышен и Стебуну. Но из-за другой стены шум горше. Комната отделена тоненькой перегородкой от каморки, в которой живет промышляющий набойкой чучел молодой человек Щукин. Юноша этот имел уйму братьев и сестер, проживающих в разных частях Москвы и регулярно по вечерам являющихся к нему гостить до утра, шуметь, танцо-вать и захлебываться в трелях буйных взвизгов и раскатах хохота.