Не только память - [4]

— Посмотрите, как он называется.

Мы подняли головы. Как мы сразу не заметили? На синей новенькой вывеске-спутник. Рядом надпись по-бирмански и по-английски — «спутник».

— Мне хотелось бы пригласить вас на чашку кофе в этот ресторан. Можно?

Мы вошли.

* * *

И вот я снова подъезжаю к институту после нескольких лет разлуки. Ему уже второй год; второй год, как он работает. Его здания, новые и прочные, потеряли глянец первых дней. Не то что он кажется обтрепанным или старым — нет, просто он уже жилой, у него есть лицо, какое имеет каждый дом или группа домов, когда они вживаются в город и становятся его неотделимой частью. Обширные газоны между главным корпусом и общежитиями покрыты ровной травой. Деревья, посаженные бирманскими садовниками и советскими строителями, уже выросли настолько, что закрывают кое-где окна второго этажа.

Был полдень, и было жарко. Редкие фигуры студентов проскальзывали в тени длинных галерей. Пустовали спортивные площадки, над круглым бассейном перед главным корпусом чуть шевелился воздух.

Но, пройдя колонны фасада, я оказался в царстве совсем другой тишины, нежели знойное молчание улицы. Объемный гул аудиторий, шелест страниц в библиотеке, далекий хлопок двери — это была тишина, наполненная звуками, знакомыми по московским институтам. Тихий и гулкий институт трудился. Я помнил эти коридоры и залы, еще не покрашенные, еще в лесах. Я помнил институт еще младенцем, когда о нем заботились, его растили и нянчили, ночи просиживали, думая, как бы вырастить его красивым и, если можно так сказать о здании, умным.

И вот он вырос, получил путевку в жизнь и сам взял на себя заботу о людях, отплачивая им за все, что они сделали. И я вспомнил, как прораб Гаценко, такой высокий, что некоторые бирманские рабочие доставали ему только до пояса, решил поторопить время. Его контора (он строил главный корпус, имевший форму буквы «П») стояла посреди двора. Это была хижина еще меньше той, где когда-то работали геодезисты. К 1959 году стены корпуса выросли на все три этажа, и надо было задирать голову, чтобы увидеть, как идут работы наверху. Гаценко большую часть времени проводил на лесах, переходя с этажа на этаж, спускаясь вниз к бетономешалке или поднимаясь наверх, где рабочие закрывали щитами опалубки черные пучки арматуры. Как-то прораб остался в хижине после работы, предварительно выпросив у архитектора чертеж фасада главного корпуса и несколько листов ватмана. Вернулся домой Гаценко совсем поздно, когда мы уже начали волноваться, не случилось ли с ним чего. Он сказал только: «Завтра узнаете».

Утром, приехав на участок Гаценко, я увидел у хижины густую толпу рабочих и перед ними — корпус института, нарисованный на нескольких склеенных листах. Корпус освещен солнцем, и к нему идут студенты с книгами в руках. Пусть это было выполнено не очень профессионально, но впечатляюще.

— Понимаешь, — сказал потом Гаценко, — вот они строят, а порой не совсем представляют, что же получится. Даже мне не всегда легко представить, каким он у нас будет, когда построим. Вот я и нарисовал, чтобы работать было интереснее. Ведь неплохо должно получиться.

И получилось неплохо. Двор, где стояла гаценковская хижина, разбит дорожками на зеленые треугольники газонов, и хотя заполнен солнцем, но даже в полдень вокруг есть надежная тень: по всем этажам идут внутренние галереи.

У доски с расписанием занятий, объявлением о том, что в пятницу в Актовом зале кинофильм, и списком едущих на открытие нового моста через Ситтан я встретил студента. Он рассказал мне, как добраться до физико-химической лаборатории, где должны были быть Кругликов и У Хла Мьинт.

В лаборатории я нашел невысокого улыбчивого бирманца, который и оказался У Хла Мьинтом.

— Я сейчас позвоню Кругликову, — сказал он и поднял трубку. — Можно попросить Сергея? Сергей? Тут приехал товарищ и хочет поговорить о сегодняшней конференции. Придешь? Через пять минут? Ну, ждем.

Что-то было неладно в разговоре с Кругликовым, что-то в речи У Хла Мьинта не то. И тут я понял — он говорил по-русски, на обыкновенном русском языке. А я, позабыв как-то, что он кончил Менделеевский, ожидал услышать английскую речь, и русская показалась мне странной.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Я кандидатскую защищал на русском языке.

— О чем ваша диссертация?

— Вряд ли вам что-нибудь скажет тема — промышленные фильтры. Это моя узкая специальность, по ней же я буду делать доклад сегодня. Очень важный вопрос для Бирмы — мы развиваем промышленность, а фильтры у нас старые, непрактичные. Мне еще в Москве удалось кое-что сделать…

У Хла Мьинт достал из ящика несколько чертежей и начал доступно, то есть по его мнению доступно, объяснять тему своего доклада. Каждую минуту он прерывал рассказ вопросом — понятно?

— Понятно, — отвечал я безнадежно.

— У Хла Мьинт, дорогой, ты, кажется, собираешься провести генеральную репетицию доклада, — сказал высокий мужчина, незаметно для нас появившись в дверях. — Я стою уже минуты три, ты не произнес ни единого общепонятного слова.

У Хла Мьинт смутился и замолчал.

— Нет, мне очень интересно.

Я лицемерил только отчасти. Мне и в самом деле было интересно, хоть я почти ничего не понял. Сидел передо мной молодой парень, с воодушевлением рассказывал о том новом, что он внес и собирается внести в бирманскую промышленность, и был этот парень очень красив в своей увлеченности. И еще. Слушал-то я человека, который совсем недавно защищал кандидатскую в Москве, то есть человека, самое существование которого было бы немыслимо лет двадцать назад.