Не так давно - [58]

Вот он! Лесник поравнялся с нами. Сердце у меня затрепетало, пульс зачастил.

— Стой, не шевелись! — одновременно крикнули мы со Стефаном.

Лесник сперва попятился, побледнел, пошатнулся, но тут же опомнился и решил бежать. Такого здоровяка было бы трудно удержать, но мы схватили его за ноги и повалили наземь. Он весь трясся от страха.

— Испугался? — спросил я его.

— Как не испугаться, коли неожиданно, — прерывающимся голосом ответил лесник.

— А думал ты когда-нибудь, что попадешь к нам в руки? Зачем составляешь акты? Кто тебе милее, народ или фашисты?

Лесник помолчал немного, словно оценивая, от кого ему больше выгоды, и ответил:

— Народ мне милее. Да вот староста заставляет меня быть плохим с людьми.

— А кто тебе дает хлеб?

Лесник снова помолчал. Подбирал ответ, который нам может понравиться.

— Народ, — сказал он.

— А раз так, почему идешь против него, почему гавкаешь на того, кто дает тебе хлеб?

— Староста приказывает… Грозит, что уволит… Я штрафую их потому, что сам трясусь от страха, — угодливо бормотал лесник.

— Штрафуешь, хотя, должно быть, хорошо знаешь, что народ с тобой посчитается за это и платить тебе придется дорогой ценой, — припугнул его Стефан.

Солнце поднялось уже высоко. Роса высохла. Воздух трепетал от полуденного зноя. Мы сидели или же прохаживались по маленькой полянке посреди сосновой рощи и вглядывались то в одну, то в другую сторону просеки, а лесник все раздумывал, вздыхал, потел и не мог найти выход из положения, в котором оказался. Зная свои провинности, он не без оснований тревожился за жизнь, допускал, что каждую минуту любой из нас вытащит из кармана пистолет и так вот — сидя на полянке — выстрелит ему прямо в лоб, а он повалится на спину, и конец. Больше всего угнетала его мысль, что мы забросим его тело куда-нибудь в кусты и никто из его родных не будет знать, куда и когда он пропал. Сотни крестьян и крестьянок, которым он причинил столько зла, вздохнут с облегчением и обеими руками подпишут акт о его гибели, а тетрадка, от начала до конца заполненная актами на них, которая находится сейчас в наших руках, будет обвинительным актом против него самого. Кто же может спасти его в создавшемся положении, думал он и весь дрожал в ожидании развязки.

День катился медленно, как тяжелое колесо. Опустилась ночь, и на душе лесника стало еще мрачнее. Глубокая таинственная тишина, наступившая в лесу, молчание дроздов и соловьев, чернильно-черный мрак и шелест невидимой листвы еще больше усиливали его муки. Опасность кары словно сгустилась и нависла над его головой, заслуженная и неминуемая. Перед его мысленным взором стояли жена и дети, и он прощался с ними. Он почувствовал, как крупные, будто капли дождя, слезы потекли по его щекам, но не утирал их.

Мы со Стефаном были спокойны: решение было принято давно. Но дело ведь не в том, чтобы просто уничтожить лесника — это мы могли сделать всегда, — дело в политическом воздействии этой акции — вот, что было важно для отряда, для партии. Любая поспешность, любая ошибка могли настроить население против нас, против партии. Это и заставляло нас хорошенько обдумать, взвесить все — каждый наш шаг, каждое действие — с политической точки зрения, с точки зрения интересов партии, народа и будущего отряда.

Мы дожидались, когда окончательно сгустится мрак и скроет наш путь. Для лесника достаточно было и этого испытания. Держать его дольше в таком состоянии было излишне. Я подошел к нему и сказал:

— Бай Симо, мы тебя отпустим. Но прежде чем сделать это, хотим поставить тебе одно условие, и если ты добросовестно выполнишь его — это будет на пользу тебе и народу, если же нет, ты знаешь, что тебя ждет. К тому же условие наше не связано ни с какими жертвами с твоей стороны. Принимаешь его?

Лесник вздрогнул, услышав об уже нежданной им пощаде. Перед глазами у него все вдруг осветилось. Сознание заработало с неимоверной быстротой. Он не задумываясь ответил:

— Принимаю… Только оставьте меня в живых. У меня жена, дети…

Он снова заплакал, но теперь уже от радости.

— Успокойся, бай Симо, — сказал Стефан. — Как видишь, мы по-человечески отнеслись к тебе, к твоей семье.

— Вот потому-то я и плачу. Ваша человечность меня и тронула.

— Мы, бай Симо, поняли твою душу, пойми и ты нас. Пойми, что не о себе, а о тебе, о твоих детях, обо всем народе мы печемся. Мы боремся, чтобы спасти население от грабежа фашистов. Тебя они тоже грабят. Они тебя грабят и тебя же выставляют перед людьми живодером. Ты просто игрушка в руках старосты и сборщика налогов. Ты как щипцы, которыми они орудуют в огне, чтоб не обжечь себе пальцы.

— Верно, — сказал лесник, — верно. Они понуждают меня составлять акты… Но с этого дня я не их, а вас буду слушать.

— Хорошо, бай Симо, мы рады, что ты понял. Слушай нас, и народ будет тебя уважать и любить. А теперь вот что мы тебе скажем…

— Я слушаю, ребята, говорите, я слушаю.

— Если ты сообщишь старосте и полиции, что тебя схватили и обезоружили двое партизан, они тебя взгреют за то, что ты не сопротивлялся, струсил, и заставят еще платить за отобранные у тебя ружье и патроны в десятикратном размере. Вот почему тебе выгоднее сказать, что напали на тебя десять человек. Согласен?