Не судьба - [9]

Хозяин дома встретил его шумными изъявлениями радости; Платон — любезною улыбкой; Сонечка очень мило протянула ему руку. Но Мишель страшно нахмурился. Как раз, когда он собрался провести вечер семейным образом и побольше поговорить с нею, он застал у Мурановых совершенно лишних гостей. За чайным столом, кроме тётушки Прасковьи Александровны и приятеля-доктора, сидели два неизвестных ему лицеиста, дальние родственники. Мишеля сильно раздосадовали эти лицеисты, особенно один, с усиками, очевидно, фат страшный.

Если бы Мишель не был влюблён, он бы тотчас заметил, что эти молодые люди, называвшиеся Полем и Жоржем, чуть не давились каждую минуту от изящества и употребляли такие изысканные французские выражения, что всякого француза непременно бы стошнило от них. Он увидел бы, что глаза его возлюбленной Сонечки в этот вечер были совершенно зелёные и полны то неудержимого смеха, то злого огня. Но ничего не понимал злополучный влюблённый, и ему, напротив того, казалось, что Сонечка очень весело слушает Поля и с великим удовольствием смотрит на Жоржа.

Жорж с большим апломбом называл Сонечку кузиной, а Поль услаждал её интересными подробностями относительно некоей гнедой Фатимы, которая, по его словам, имела «des jarrets magnifiques» [22].

Мишель от негодования пролил свой чай на скатерть, причём подметил снисходительную улыбку на устах лицеистов, что окончательно привело его в бешенство. На его счастье, эти очаровательные молодые люди, поделившись с Сонечкой сведениями о Фатиме и сообщив всем присутствующим о своём близком знакомстве со многими послами и посланниками, сочли за нужное вежливо распроститься и уйти.

Мишель вздохнул свободно, а Пётр Александрович громогласно объявил, что «терпеть не может этих Поле́й и Жорже́й», делая ударение на последнем слоге. Только Прасковья Александровна вступилась за молодых людей, запальчиво утверждая, что у Жоржа удивительно тонкая талия… На это её брат только пожал плечами, а Сонечка рассмеялась.

— Нечего сказать, удивительное достоинство для молодого человека! — заметила она.

— Сонечка, ты сама себе противоречишь! Ты всегда говорила, что для мужчины — главное фигура, а Жорж удивительно как сложён!

— Удивительно, удивительно! — передразнил Муранов тонким голосом.

— Пожалуйста, без глупостей, Пьер! — обиделась Прасковья Александровна. — Терпеть не могу несправедливостей! Как же, Сонечка, ты сама говорила…

— Я совсем не то говорила, тётя. Я говорила, что мне нравятся мужественные фигуры, что я не люблю мизерных и мелких мужчин…

— Ну да, — невозмутимо продолжала старая дева, — и я тоже говорю. Сложение — это главное. Да ещё волосы… Я просто не понимаю, как можно носить фальшивые шиньоны? Я не скрываю, что у меня свои волосы, я этим горжусь!

Пётр Александрович сел играть в шахматы с доктором, а Мишель предложил Сонечке походить по залу. Она тотчас согласилась. У них в доме царила полнейшая свобода, что произошло отчасти оттого, что Муранов очень рано овдовел, и некому было вводить светскую дисциплину. Прасковья Александровна жила большею частью за границей, и хозяйкою дома, или, лучше сказать, его царицею была Сонечка, над которой никогда не бывало никакой власти. Отец находил всегда прекрасным всё, что она делала, и баловал её бесконечно. У неё перебывало множество гувернантов и учителей; её много учили, но никто не воспитывал. Её ум подвергся различным влияниям и обработкам, а характер вырос и сложился сам собою, почти по произволу судьбы. Может быть, от этого происходила некоторая резкость и решительность её речей и движений, не смягчённых материнским взглядом и словом. Матери своей она совсем не помнила; ей казалось, что её и не было никогда. Всё, что ей осталось от матери, был бледный дагеротипный портрет и могила с белым мраморным ангелом на Петровском сельском кладбище. Мать для неё была не воспоминанием, а мифом, и в детстве, которое она всё провела в деревне, образ матери неразрывно связался в её детском представлении с белой мраморной фигурой на её могиле. Она привыкла сама действовать и решать за себя, сама отвечать за свои поступки, и часто сознавала всю тяжесть этой ответственности. Лучше всего в её жизни была полная, безграничная свобода, свобода думать и действовать, как она хотела. Теперь ей захотелось идти в зал с Мишелем, и ей в голову не пришло, чтобы это могло считаться неприличным. Они часто ходили взад и вперёд по этому залу и разговаривали там в полутьме, при слабом отблеске камина, освещавшего красноватым светом золотые рамы картин, неясно белевшие стены и группы широколиственных растений, рисовавшихся на фоне окон и зеркал.

Очутившись в этой спокойной, едва освещённой комнате, Мишель почувствовал прилив необыкновенной храбрости и прямо заговорил о том, что его так сильно занимало.

— Софья Петровна, зачем вы так скоро едете в деревню? — спросил он.

— Совсем не скоро: я надеялась уехать на Вербной неделе, а не знаю, удастся ли. Кажется, папа откладывает до Фоминой, — сказала она со вздохом.

— На Вербной? Что же вы там будете делать?

— Как, что делать? Да я только там и делаю что-нибудь. В Петровском мы всегда живём до ноября, а уезжаем туда на Вербной.