Не судьба - [15]

Мишель остановился напротив Гостиного двора и оглянулся вокруг. Ему бросился в глаза красный фонарь на Думской каланче. Этот фонарь возвещал беду: где-нибудь должен быть пожар. Но кто же об этом думал? Как эффектно, как кстати очутился тут этот фонарь! Точно крупный драгоценный рубин, он повис в воздухе и блестел кровавым огнём на фоне светлого зеленоватого неба.

Мишелю казалось, что в этот вечер всё так красиво нарочно для него. Бог знает отчего, в душе его зашевелились самые сладкие надежды, и он подошёл к подъезду Мурановых с радостно бьющимся сердцем.

Швейцар стоял на пороге и, узнав ежедневного посетителя, остановил его.

— Давно не бывали-с, — сказал он любезно. — Господа изволили выехать вчерашнего числа и оставили вам записку. Не угодно ли повременить, я сейчас принесу.

— Какую записку, куда уехали?

— В Москву-с, вчерашнего числа. И приказали записку вам…

— Кто уехал? Один барин?

— Со всем семейством-с. В деревню-с.

— Давай записку… скорее! — крикнул Мишель.

Из записки он узнал немногое. Муранов сожалел, что давно не видал его, сообщал о своём внезапном отъезде и объяснял, что собрались скоропостижно, так как все препятствия к отъезду неожиданно устранились. Далее он прибавлял, что надеется видеть Мишеля у себя следующей зимой и желает ему всякого благополучия.

Мишель, неизвестно для чего, дал швейцару пять рублей и спросил, не приказывали ли чего ещё?

— Кланяться приказывали-с барин и молодая барышня. «Кланяйся, — говорит, — и скажи, что очень сожалеют, что давно не бывали». А более ничего-с!

Мишель повернулся и пошёл.

Уехали! Что же это такое? Куда теперь идти и что делать?

Он опять очутился на Невском против Думы…

— Что это ты, с каким похоронным лицом? — раздался весёлый голос позади его, и, обернувшись, Мишель увидел тётушку Елену Владимировну.

Она выходила от Rabon, в сопровождении лакея, нагруженного свёртками, перевязанными розовыми ленточками, и направлялась к своей коляске.

— Здравствуйте, ma tante [30]. Вы знаете, что Мурановы уехали? — сообщил Мишель.

— Ах, пассия-то твоя? То-то ты приуныл. Ну, что же, друг мой! Назад приедут.

— Да, приедут! А до тех-то пор сколько ждать? И что им там делать в деревне?

— Как, что делать? Софи хозяйничает, отец балконы строит. Ну, а старая Пашетта, конечно, недолго наживёт: недели через три вернётся. Она всегда так, или в Эмс укатит, или в Павловске будет блистать на музыке. Вот увидишь! А ты куда? Хочешь, довезу? — предложила баронесса.

— Нет, merci. Я лучше пешком пойду. У меня что-то голова болит.

— Ну, как хочешь. До свидания, мой милый. Не забывай меня!

Мишель пошёл блуждать по улицам в совершенно подавленном состоянии и поздно ночью вернулся домой, помышляя о самоубийстве.

VII

Мурановы жили в деревне и наслаждались наступающей весной.

В первые дни Сонечка не могла понять, куда девается её время? Столько надо было переделать дела, столько мест осмотреть! Во-первых, надо было разобраться после приезда и устроиться так, чтобы всё имело уютный и жилой вид. Сам по себе большой Петровский дом был очень удобно расположен и так загромождён старинной мебелью, что там и без того было уютно. Но Сонечке нужно было расставить по местам книги, ноты и разные мелочи, а главное, лишний раз велеть всё вычистить. Она находила, что никогда не умеют это хорошо сделать без её надзора. Пётр Александрович уверял всегда, что всё прекрасно, и не стоит поднимать такой возни. Платон вполне разделял это мнение; но Сонечка была неумолима. Сколько бы ни топили, ни проветривали дом к их приезду, какая бы ни была погода, она неизменно приказывала, тотчас по водворении, отворять все окна и протапливать все печи в доме для того, чтобы в комнатах не было «нежилого запаха». Затем поднималась отчаянная возня. Пётр Александрович со вздохом покорялся этому, зная по опыту, что вся эта церемония неизбежна с тех пор, как его дочь выросла.

— Папа, ступай в диванную. Я тебе там газеты положила! — объявляла Сонечка решительным тоном. — Твой кабинет будем убирать.

И папа уходил в диванную и читал газеты. А в доме происходила генеральная уборка, несмотря на протесты ключницы Елены Варфоломеевны, которую вся прислуга называла «Охромевной».

Когда всё было основательно отодвинуто, выколочено, вымыто, снова придвинуто и утверждено на месте, Сонечка с жаром принималась разбирать привезённые вещи. Из сундуков появлялись рабочие корзинки, разные начатые работы (которые обыкновенно увозились в Петербург неоконченными и в том же виде потом снова возвращались в деревню), бесчисленные ящики, шкатулки, горы книг, «без которых нельзя же обойтись», и масса всяких вещей, которыми мгновенно наводнялись комнаты.

Прасковья Александровна не могла понять, что за охота её племяннице так страшно возиться.

— На что же у тебя Даша? — говорила она неизменно каждый год и неизменно получала в ответ:

— Я люблю сама!

И вот мало-помалу из хаоса начинало выходить нечто похожее на порядок и уютность. Книги заманчиво располагались на полках, ноты — на этажерке в зале, по соседству с роялем; альбомы и эстампы рассыпались по столам; здесь изящная корзина с вышиванием, там ваза или статуэтка украшали столы и придавали жилой, уютный вид комнате. Сонечка стремительно носилась по всему дому, уставляя то тут, то там: в одном месте поправляя скатерть, в другом придвигая кресло в какой-нибудь особенно удобный уголок, всё время напевая и по временам останавливаясь перед окнами, чтобы восхититься лёгким зелёным кружевом сада и бело-розовыми цветами плодовых дерев, или смотрела, как садовник уставлял в жардиньерки растения и устраивал горки зелени в комнатах.