Не судьба - [14]

VI

Наступила Вербная неделя; Мурановы всё не уезжали.

Мишель дошёл до того, что твёрдо решился сказать Сонечке о своей любви, узнать, как она это примет, и, во всяком случае, не расставаться с ней в неизвестности. И как только он принял это твёрдое решение, на него напала такая робость, что он вдруг перестал бывать у Мурановых и только бродил около их дома.

Наконец, в субботу, он с утра сказал себе, что сегодня непременно пойдёт и скажет. За обедом Зинаида Сергеевна сообщила, что поедет с дочерьми ко всенощной, и тонко намекнула на свою слабость и беспомощность, при которых кавалер ей необходим. Иван Владимирович пропустил мимо ушей эту инсинуацию; обычные посетители, из числа друзей дома, также не отозвались на призыв, и глас хозяйки грозил остаться вопиющим в пустыне, если бы Мишель, неожиданно для самого себя, не предложил своих услуг.

— Ах, очень рада! — сказала мать церемонно, вставая из-за стола. — Mesdemoiselles [29], поторопитесь!

Через четверть часа Мишель сидел в коляске и ехал на Литейную, в фешенебельную домовую церковь, и положение это было для него так ново, что он невольно подумал: «Что это я? На лоне семейства и притом ко всенощной?» Ему стало даже досадно на себя; но скоро эта досада прошла. В самом деле, его мать и обе сестры были так изящны, личико Зины так мило под короткой вуалеткой, воздух такой тёплый, улицы так красиво оживлены, что Мишель мало-помалу успокоился и почувствовал себя очень хорошо.

Ему было жаль, когда коляска остановилась. На него напала такая сладкая лень, что хотелось бы подложить под голову подушку и ехать Бог знает куда, только бы везли бесконечно. А тут вдруг выходи и веди на лестницу мамашу, которая совсем повисла на его руке.

Благополучно доставив её в церковь и снабдивши стулом, Мишель совсем оторопел от томной, ангельской улыбки, которою мать наградила его, кивнув ему через плечо. Однако, сообразив, что это в порядке вещей, он успокоился и отошёл к стороне.

Он давно не был в церкви, и ему необыкновенно понравилась служба в этот вечер. Хорошенькая маленькая церковь немножко напоминала бонбоньерку своим раззолоченным изяществом. Святые и ангелы, в голубых и розовых одеждах, улыбались из широких золотых рам; образа были большею частью без риз, и вся церковь походила на щёголеватый зал, с картинами из священного писания по стенам. Только раззолоченный иконостас нарушал эту иллюзию. Золота было даже слишком много: оно облепило все карнизы, рассыпалось золотыми звёздами по бледно-голубому потолку и оттуда сбежало на большую люстру, освещавшую целым лесом восковых свечей массивную серебряную купель, наполненную связанными пучками вербы. Этот громадный букет красноватых прутьев, с белыми пушистыми шариками, придавал всей церкви какой-то необычный, домашний характер. Всё празднично сияло и блестело; бесчисленные свечи перед образами и в руках молящихся подробно и ярко освещали церковь. В тёплом, немного душном воздухе мягкой, синеватой дымкой стоял ладан. Певчие пели хорошо.

Зинаида Сергеевна осторожно держала свою свечку двумя бледно-серыми пальчиками и, склонив свой тонкий стан, только опиралась на спинку стула. Глаза её сквозь вуалетку умилённо созерцали потолок, и по временам она слегка морщилась и кашляла, когда струя ладана доходила до неё. Лена серьёзно и горячо молилась, стоя на коленях. Зина тоже стала на колени, чтобы не отстать от сестры, и внимательно, с сосредоточенным видом, отлепляла кусочки воска от своей свечи.

Мишель сначала наблюдал за молящимися, с любопытством рассматривал свою небесную мамашу и любовался серьёзными личиками сестёр. Но мало-помалу все отдельные лица как-то изгладились в его глазах; остался только блеск огня и золота сквозь облака ладана, из-за которых доносилось точно издали стройное церковное пение. Слов он не мог разобрать: до него достигала только музыка. Какое-то светлое, несколько грустное чувство наполнило его душу, точно что-то улыбалось внутри его. Пели очень хорошо, так хорошо, что совсем расшевелили его, и сердце заплакало в его груди. Тихие, слишком сладкие звуки уносились куда-то далеко-далеко и увлекали, тянули за собой, обещая что-то таинственное, чуждое, но прекрасное. «О, Боже, сделай то, что я хочу: Тебе это так легко!» — лепетал детский голос в глубине души Мишеля. Ему вспомнилось, как однажды — много лет назад — он испытал подобное чувство при звуках органа в одном старинном соборе в Швейцарии. Да, именно это самое ощущение. Точно поют где-то в вышине, голоса улетают вверх и тянут, уносят за собой.

Мишель вышел из церкви в самом лучшем расположении духа и, расставаясь с матерью и сёстрами на углу Невского проспекта, тихо шепнул Зине: «Дай мне руку на счастье». Зина с ясной улыбкой протянула ему руку: он крепко пожал её и отправился к Мурановым.

Спокойный и радостный, он медленно шёл по тротуару, от всей души восхищаясь вечером. Это был один из тех светлых, бледно-зелёных вечеров, которые бывают только в Петербурге. Всё небо обливал бледный свет с металлическим отблеском, и только на западе небосклон сиял алыми полосами. Редкие звёзды и бледная луна казались лишь немного ярче остального неба; зелёно-перламутровый оттенок разливался повсюду. Казалось, что, если бы этот воздух превратить во что-нибудь твёрдое, и если бы частица его могла оторваться и упасть, она промелькнула бы в пространстве искрой летнего светляка и зазвенела бы металлическим звоном, ударившись о землю. Газовые фонари и лампы в окнах магазинов придавали Невскому нарядный и весёлый вид, но не усиливали света и казались как бы ярко нарисованными огнями какой-нибудь декорации. Весь Невский сиял этими огнями, звенел и шумел стуком экипажей, говором и звонками конно-железных поездов. Толпы гуляющих сплошной, тёмной массой двигались по тротуарам. У Гостиного двора было особенно шумно и тесно.