Не страшись урагана любви - [25]

— Я точно знаю, что с тобой, мерзавцем, происходит, — ясно и четко сказал голос Кэрол, связь была такой отличной, будто она сидела в соседней комнате. Грант невероятно обрадовался, что это не так. — Ты нашел какую-то мяконькую похотливую писюшку, которая говорит, какой ты чудесный, какой у тебя великий ум, какой ты великий любовник, какой великий талант, какой великий мужчина! И ты это лакаешь. Мочалка, которая даже не глянула бы на тебя, пока я не сделала тебя богатым и знаменитым. Именно это ты всегда и делаешь. Всегда уходишь. Ты робкий бабник!

Грант не отвечал. В другие разы он уныло бубнил, что мечтает, чтобы сказанное было хоть наполовину правдой. Но такого никогда не случалось. Этого — пока — никогда не было.

— Алло? — сказала она. — Алло?

— Слушаю.

— Не осмеливаешься бросить трубку, сучий сын? — сказала она. Она ждала. — Скоро приедет Хант.

Интересно, почему все это дерьмо выглядит вполне разумно в Индианаполисе и так смешит здесь, в Нью-Вестон?

— Я сказала, что скоро приедет Хант, — произнесла Кэрол. Она снова подождала. — Затем мы едем в Ганадо-Бей. Я хочу, чтобы ты грел свою задницу и немедленно.

— Я не еду, — ответил Грант.

— Что? Что? Что значит, не еду?

— Я остаюсь здесь… На… неопределенное время. На пару недель.

— Тогда я еду без тебя! — с угрозой прокричала Кэрол Эбернати и бросила трубку. В ухе зазвенел сигнал отбоя.

Грант так вспотел, что вернулся и еще раз принял душ, хотя, скорее всего, не заметил бы пота, будь он одет. Только потом, после того, как улеглась пустота в желудке и дрожь в коленках, он нашел в себе силы позвонить Лаки. Откуда все время это ощущение схваченности, этот страх быть схваченным? Та же самая фигура. Всегда одна фигура: черная одежда, мантилья, укрытое лицо, перст указующий на ступенях собора. Кэрол Эбернати ничего не могла с ним сделать. Если она думает, что он тут же перезвонит, то она ошибается.

Теплый, славный голос стал поцелуем в ухо. И то малое, что она сказала, сказало все, и Грант понял, что не ошибался вчера в оценке ее лица.

— Где вы вчера были? — спросила Лаки. — Я подумала, может быть, раз вы не позвонили, то уже едете ко мне.

— Сейчас еду, — просто ответил Грант.

По дороге он остановился в каком-то баре и выпил два восхитительных мартини, смакуя покой и затишье полуденного бара, смакуя время, которое он сейчас мог позволить себе потерять, пока не произойдет то, чего он так долго ждал.

Потом Гранту всегда казалось, что два их обнаженных тела встретились в центре комнаты, шлепнув, как хлопок двух огромных и гневных, всемогущих ладоней Господа Бога, подзывающего нерасторопного Вселенского Официанта. Но он знал, что это неправда. На ней была одежда, в этом он уверен, и он определенно должен был быть одетым, входя с улицы. Должен был быть и какой-то разговор, хотя бы, чтобы заполнить время раздевания. Но всего этого он не помнил. В память врезался он сам, лежащий на кушетке в гостиной, Лаки верхом на нем, на коленях, склонив лицо и поникнув, как сломанный цветок с волосами цвета шампанского, ниспадающими на лицо почти до красивых грудей, когда она кричала и содрогалась на нем. Оказалось, что Лаки то ли из-за своего строения, то ли по психологическим причинам, как стыдливо призналась она, могла достичь настоящего оргазма только одним способом. И Грант, чья первая пьеса о любви моряка и шлюхи из Гонолулу была более автобиографической, чем принято было думать, и который изучал любовный акт в одной из самых суровых школ мира, был ее парнем. Главным у него был рот, если сам Грант что-то собой представлял. Это, однако, не оскорбляло ее потребности и любви к простому половому акту.

За окнами уже смеркалось, когда ее соседка Лесли постучала в дверь. Она постучала потому, что Лаки предусмотрительно вывесила на ручке табличку «Не беспокоить» из отеля Беверли Хиллз. Стук застал их вскоре после того, как она приготовила яичницу, и они, голые, стояли и ели из маленькой сковородки в тусклой, почти темной квартире.

— Минутку! — откликнулась она и, схватив в спальной платье, бросила что-то и Гранту. — Вот, надень, Рон. — Это был мужской халат.

Взглянув на него, Грант почувствовал нечто особенное.

— Это моего южноамериканского приятеля, — сказала Лаки, читая его мысли. — Он был поменьше тебя, особенно в плечах, но ничего, налезет. — И пошла к двери.

— Ого-го! — сказала Лесли, входя своей резкой, частой походкой. Она остановилась. — Боже мой! Пахнет, как в зоопарке Бронкса!

— Иди к черту! — сказала Лаки. Она медленно повернулась, и солнечная, всепроникающая (а теперь еще и блаженная) улыбка, уже знакомая Гранту, озарила ее лицо.

— Я так понимаю, — сказала Лесли, — что вы занимались этим, пока я сидела в офисе и проедала свои мозги. — Она сбросила пальто и упала в кресло. — Ну, это единственное, чего я могла ждать после того, что она говорила вчера вечером. Вы хороши были, да?

— Надеюсь, — сказал Грант. — Привет, Лесли.

— Он сложен, как греческий бог, — доложила Лаки.

— Настоящий греческий бог!

— Да? — спросила Лесли.

— Никогда не подумаешь, когда он одет. Мы должны приискать ему приличную одежду.

— Давно не была в мужских магазинах, — сказала Лесли.