Не-Русь - [7]

А у Николашки животик вырос. Хе-хе — обниматься мешает…

— Ну, здрав будь боярич. Ваня…

И по-медвежьи в обхват. Со слезами, с тройным кулаком по спине.

— Вот же ж… а я уж… сподобил господь… увидеть.

Ивашко. Держит меня за плечи, чуть встряхивает, разглядывает. И отпустить — не хочет, и чего делать — не знает.

— Ивашко! Друг ты мой верный! Как я рад! Как я рад всех вас видеть! Откуда ж вы здесь?! Какими судьбами?!

— Да вот, от безделья позабавиться собралися. Тут, у вас, говорят, война. А я гляжу — враги только битые. И чего спешили?

— И тебе, Чарджи, не хворать. Война с утра была, припозднился ты малость. Здравствуй хан. С приехалом. Не печалься — войны ещё всем хватит. О! Глазам не верю! Сама Марана! Ну, теперь булгарам полный… звездопад и гробокоп!

— Поставьте меня на землю, придурки! Ванька! Ты зачем мертвяка ходячего с собой увёл?! Ведь ни одного гожего мужика в вотчине не осталась! Ведь отдохнуть-то не с кем! Ну здравствуй поближе, шпынь плешивый. Скучно без тебя там. Это у тебя что? Повязка? А ну, снимай штаны! Да тут ни одного нет, кому твоя хренятинка в новость! Сымай! Это какой дурень безрукий тебе повязку накладывал?! Сам?! Я ж говорю — дурень безрукий.

Парни вынесли Марану из лодки, поставили на песок, она доковыляла до меня и стала стаскивать с меня подштанники. Медики, факеншит, всегда такие: чуть что — сразу снимай. Как грабители на большой дороге.

В толпе мелькнул знакомый борцовский затылок. Да, и Ноготок здесь. Улыбается сдержанно, но радостно. А вот взгляд у него… профессионально палаческий. Автоматом рассматривает моё тело как потенциальный объект для… обработки.

Всегдашняя улыбка Любима сегодня куда ярче, искреннее. А вот Терентия увидеть здесь…

— А ну их… С боярином, с Аким Янычем поцапались. Ежели господин и владетель говорит холопу: «Пшёл вон», то… то я и пошёл.

— А как же…?

— А там всё и так на мази. Само катится. Потаня с Хрысем управляются.

Обычный отсутствующий, несколько потусторонне-медитирующий вид Цыбы всё-таки согрет внутренним теплом, приязнью.

— Цыба, а ты чего в такую-то дорогу пошла? Дело-то… тяжкое да опасное.

— Вот именно. А Любаву — не удержать. Одну ж её не отпустишь. С такой-то толпой. Забавников.

Толпа и вправду… весёлая. Большинство — выученики Чарджи, «дневной и ночной дозоры».

— Чарджи, ты чего? Всех бойцов с вотчины приволок?! А кто в лавке остался?

— Насчёт лавки — не знаю. В вотчине смена подросла. Их Артёмий учит. А Аким — дрючит. По своему. А этим… не всё ж им в игрушки играть. Пусть посмотрят — как оно в жизни. Попробуют настоящего боя.

Радостная суета встречи, обнимания, рукопожатия, поклоны… Случайные вопросы, сумбурные ответы. Не всё понятно: как там Аким, расширили ли коноплянник, чего у Фрица получается… Потом придётся возвращаться, разбираться по каждой теме… А пока…

Хорошо-то как! Мои…!

И вдруг, сквозь весёлую, зубоскалящую молодёжную толпу рябиновских, из-за их спин — тоскливый, одинокий, «заброшенный» взгляд Лазаря. Ещё мутный — наркоз отходит. И злобный — Резана.

«Что вы на меня так громко молчите?». Они молчат, но я же слышу!

— А как же…? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги… Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые…

А… А хрен вам! Что моё — то моё! Я своих не бросаю. Не отдаю, не отпускаю. «Жаба» у меня. На людей — особенно. «Мой человек» — это навечно. Пока не докажет обратное.

— Мара, доставай свои снадобья, Чарджи — командуй молоди. Вот страждущие — пусть парни навык получают.

По первой жизни знаю, что очень полезно заставить новобранцев менять перевязки раненым и выносить судно. Как девушкам — ассистировать опытной акушерке. Не сколько для получения навыка профессионального, сколько для примеряния состояния душевного.

«Каждый больной — болен своей болезнью. И своим страхом перед ней» — Гиппократ? Не знаю, но — правда.

Вот эту вторую составляющую… чуть по-уменьшить. Хоть бы на чужом опыте. Чтобы паники и ступора не было — «плавали-знаем». Даже когда плаваешь в собственной крови.

Чем хороша Марана — обеспечивает полную анестезию одним своим видом. Раненые и стонать перестали. Народ фигеет и офигевает. А уж когда она своим вертикально-горизонтальным взглядом в лицо сблизи заглядывает и саркастически интересуется:

— Так ты что? Раненый?

Нормальный человек начинает глотать воздух и пытается отползти. «Мама! Роди меня обратно!». И хрен с теми моими ногами!

Подсел к Лазарю:

— Как ты?

— Больно. Горит. Дышать нечем. Ваня… Иване, что с хоругвью будет?

— А чего ему? У него вон, новая дружина явивши. С цветиком-семицветиком. Будто баба… неровно промакнулась. (Резан аж сочится раздражением и горечью. Даже стяг с рябиновым листком на белом фоне — вызывает неприязнь. Как-то я с этой точкой зрения… Конечно, чем-то похож на эмблему «Блока Юлии»… Но всё же…).

— Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению — снять с него ошейник (это — про Резана). И с других, кто в бою был.

Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.

Доходит. Но — медленно.