Не-Русь - [24]

Только… я же дерьмократ и либераст! И мне на рюриковизну — плевать. И ещё мне плевать на табу, кашрут, шариат, завет, обычаи и это… всеобщее.

«Нет власти аще от бога!». — Бог? Пшёл в задницу! Вместе с такими властями.

Сигурд снова плямкал и думал. Он — в службе. Он — присягал Володше. Не сообщить князю об угрозе «жизни и здоровью» — измена. Его долг — защищать государя. Зарубить злонамеренного во избежание. Прямо тут же! Как и требует присяга.

Но этот… лысый пащенок… Он же отказался от мести! Пугать своего сюзерена появлением в войске дезинфектора…? А что это значит? Это представляет опасность? Звучит как-то… римско-католически. Может, в монахи решился податься? Надо знающих людей сперва поспрашивать…

Учите слова, ребята. И — смыслы. А то экстренная иллюминация субъекта, проводимая методами детерминированной деструкции с последующей нативной диссипацией до минерально-газообразного состояния… может оказаться для вас избыточно спонтанной.

Уехали нурманы, ребята занялись текучкой, а я… пытался не вспоминать Любаву, пытался придумать «обеззараживание» Володши… И то, и другое получалось плохо.

Тут прибежал Басконя и начал круги нарезать:

— Тебе чего-то надо?

— Я… эта… тут вот… спросить хотел… а то они тама… ну… все…

— Кор-р-роче!

— Ты когда Володшу зарежешь?

— ?!!!

— Ну… народ-то… все всё уже… теперь этот пошёл… твой… ну… хто-там-лизатор… Ставки делают.

— К-какие?!

— Дык… Немаленькие. Кто — на: зарежешь или нет. Кто — когда. Одни говорят — нынче. Другие — в первом бою. Ты бы это… опять же втрое возьмём! Только скажи когда.

Интересно: когда конь рвёт сердце и мышцы свои на дерби, он понимает, что для зрителей это просто развлечение? Просто способ погорячить кровь, выиграть денежку…

Забавный у нас народ живёт. Именно, что русский. Ведь все знают, что князей резать нельзя! Совсем. От слова «вообще». Или — наоборот? В смысле слов.

Грех, злодейство, душегубство и измена с преступлением. Они в этом — убеждены. Уверены до глубины души. Исконно-посконно. С дедов-прадедов. И при этом готовы ставить собственные деньги против собственных убеждений.

Типа: мы, конечно, закон — знаем. И испытываем полный одобрямс. В смысле — осуждамс. Но если вдруг… Тогда — разбогатеем. Или — соседу нос утрём. А то — хоть поглядим на редкость. А? Хоть одним глазком? Оно конечно — не кошерно. Ну совсем! Противу Господа нашего, Закона Русскаго и дедов с прадедами… Но если вдруг… — позовите посмотреть-полюбоваться.

— «Кто нас обидит — и полгода не проживёт» — запомнил? Русская народная мудрость. От этого и пляши.

— А вот конкретнее? А вот, к примеру, завтра…?

— Пляши. Отсюдова быстро.

И Басконя «сплясал» от меня быстренько. Но не далеко. Помочился в Оку, почесал в затылке, пришёл к какому-то решению, радостно хмыкнул и побежал искать Николая — я тому всю отрядную кису отдал.

Люди не трогали меня. Относились как к тяжелобольному. Обе хоругви, тверская и смоленская, как-то совместно сами управлялись с обычными делами. Ивашко у смоленских и Резан у тверских, то — фыркая друг на друга, но чаще — советуясь и подсказывая, готовили отряд к продолжению похода. Так, с единым мнением, они пришли ко мне с вопросом о раненых:

— Возьмём с собой. Сами они не дойдут. Своих к ним приставить — не велено. Боголюбский велит гожих в бой гнать. На чужих оставить — присмотра не будет. Лучше уж сами. Или — похороним, или — на ноги подымем. Так, боярич?

Больше всех такому решению радовался Лазарь:

— Ты не думай! Я скоро встану! А грести вот уже завтра смогу! А домой мне нельзя — мама… плакать сильно будет. И другие… у которых кто на полчище лёг… И остальные… которым сидеть да гадать — вернётся ли… А мне им в глаза смотреть. А нога — а что нога? Пока до Твери дойдём — заживёт. И вот я там, здоровый да весёлый… перед ними… Ваня, давай разом! Давай вместе с тобой! С хабаром, с полоном… С остальными живыми. А?

Боярин. Шапканутый и обсаблёванный… Дитё-дитём.

Странно: в хоругви тяжёлые потери. От такого отряда надо держаться подальше — есть риск снова… «командирской храбрости нахлебаться до сблёву». Но к «петуху с лошадиным хвостом» приходят проситься люди. Притом, что у нас даже и хабара-то нет. Одна слава.

Приходят. Кто-то из разбитых хоругвей, но больше из нестроевых, из купеческих лодий, из волгарей-охотников, из «обработанных» раненых. Резан с Ивашкой их старательно расспрашивают, кого-то принимают, приводят к присяге, ставят в строй.

Николай шастал по лагерю, скупал за бесценок разное барахло, менял с прибылью взятое даже у соседних хоругвей, хвалился, что пустил в оборот с выгодой уже целый короб прясленей, ругался на Ивашку, который не захотел тащить из Пердуновки ещё два короба.

Вечером Чарджи сходил на военный совет. Хмыкнул там два раза, высокомерно оглядывая инальным орлиным взором всякое там… боярство, ханство и воеводство и по возвращению сообщил:

— Войско через день выступает. Вниз по Волге. До самого Великого Города.

Дожал, значит, Андрей остальных князей. «Правда» Богородицы и на Каме воссияет. Если будет на то божья воля.

А я… я не мог спать. Стоило закрыть глаза и всплывали разные… картинки. Как она в самом начале, в Рябиновке, мне свой платок отдала. Ну ведь понятно же! Человек в бой смертный идёт — как же ему без платочка? Как водила за руку огромную тушу душевнобольного Фофани. Утирала ему губы за обедом, учила держать ложку… А все остальные даже подойти к нему боялись. Как оглядывалась с коня, ускакивая от меня перед боем с «цаплянутой ведьмой». Как, год назад, сумела остановить меня в истории с Елицей. И ласково выговаривала: