«Не отрекаюсь!» - [20]

— Только на вас, батюшка, и надежда! Бог даст, вернёмся!

— Да куда же я её скрою в столь опасное время? — Никон беспомощно развёл руками и задумался, потом позвал пономаря и велел ему выбить в восточной стене собора невеликую нишу. А когда тот сноровисто выполнил поручение, перекрестившись, бережно уложил в выбоину шкатулку, сказав, что святые стены сберегут.[109] Пономарь аккуратно заложил тайник и старательно затёр кладку наскоро сделанным раствором. Никон удовлетворённо осмотрел место.

— К утру подсохнет, и никто ни о чём не догадается! А ты, дитя мое, ступай с миром! Да бережёт тебя Матерь Божья! — он осенил её крестным знамением и благословил в нелёгкий путь. Она горячо поблагодарила старца и, поклонившись ему в пояс, заспешила домой.

Андрей, помывшись и переодевшись в бане в чистое бельё, зашёл попрощаться. Подалась навстречу Агафия, они жарко обнялись.

— Береги себя, много лет вместе, а вот, вишь ты, как расстаёмся! — Андрей крепко поцеловал свою ладу в уста.

А она, не сдержав чувств, заголосила и стала опадать у него на руках. Удерживая её вдруг омертвевшее тело, Андрей крикнул: «Воды!». Когда мальчонка примчался с корчажкой, он сбрызнул студёной водой лицо жены. Она застонала и открыла глаза.

— Я останусь с тобой, тревожно мне за тебя, если суждено умереть, хочу быть рядом!

— А коль попадёшься им в руки? Мне дурно об этом помыслить! Нет, уходи! Провожу только до врат, дальше поедешь с мальцом, мне он теперь ни к чему. Даст Бог, скоро будешь в Киеве и встретишься с сыном.

Они вышли из дома, Андрей бережно усадил жену на воз, где уже покоились заботливо уложенный сундучок с вещами и торба с едой, и хлопнул ладонью по крупу лошади. Мальчишка натянул поводья, заскрипела телега, Андрей пошёл рядом, держа плачущую Агафию за руку, неловко её утешая.

Вокруг пылали костры, в неверных отблесках пламени мельтешили тени, слышались беспокойные возгласы, звон оружия. У ворот с надвратной церковью они обнялись, Андрей провёл заскорузлой ладонью по волосам жены.

— Прощай! И прости, если когда обидел тебя.

Он отстранился от своей половины и быстро пошёл прочь. Женщина вскрикнула и вдавилась спиной в расстеленную на телеге солому, словно предчувствовала, что расстаётся с любимым навсегда.

Народ уходит из Чернигова

Юнец вывел лошадь с княжьего двора. Возле Спасского собора всё ещё раскачивались копья с головами монгольских послов да кружилась в обречённом танце, подхваченная студеным ветром, горсть осенней листвы. Всюду пылали костры и слышались тревожные возгласы. Пахло смолой и гарью. Дружинники выкатывали из подземелий бочки с дёгтем. Густую чёрную жидкость выливали в огромные чаны, а под ними разводили огонь. Дёготь дымился и закипал, готовый в любую минуту обрушиться с крепостных стен на головы неприятеля. Детинец готовился к обороне.

Через Киевские ворота Агафия въехала в Окольный град. В предзакатном небе дымили трубы, всюду, как и в Детинце, пылали костры, беспокойно сновали люди. В воздухе пахло гарью. Малец то и дело понукал лошадь, затёртую в толчею главной улицы мастерового предместья. Люди, сбившись гурьбой, неуёмно бранились, тянули на двухколёсных тележниках, уносили в руках и за плечами свои немудрёные пожитки. Тут и там раздавались истошные крики, плакали дети. Скрипели телеги, возницы с усилием сдерживали испуганных лошадей. Полосуя направо и налево кнутами, они свирепо орали: «Дорогу!». Народ покидал обречённый город.

Худенькая женщина с трудом волокла в руках огромный узел. До слуха Агафии долетели её слова. Всхлипывая, она рассказывала, что недавно видела наваждение. Ночью вышла во двор, а за тыном кто-то ползал, громко смеялся, а потом тяжко стонал. Осенила себя крестом, сразу смолкло. Фу-у, знать, нечистая сила, бесы рыскали! Самое для них время, луна-то сияла во все глаза. На что шедший рядом мужчина заметил, что недавно в небе видели великий круг, а потом из-за тучи упал на землю треглавый змий, все кругом ужаснулись. А всё потому, что потерял народ веру, не кается, вот по грехам нашим и воздаётся!

У дальних городских укреплений движение толпы замедлилось, злобные выкрики переросли в ожесточённую брань. Несколько мужиков безбожно ругались, тумаками и пинками расталкивали женщин и стариков, пытаясь прорваться к ещё не открытым воротам, чтобы первыми вырваться за пределы города. Околовратные караульщики сдерживали напирающую толпу.

— Ишь, сколько народу уходит, — заметил Светозар.

— А мои уже давно в Киеве.

— Мои тоже подались в дальнее сельцо к родичам. Может, там переживут лихую годину, — отозвался Ходята.

— А я своих родителей отвёл к брату, монах он в Елецком монастыре. Хочется верить, что всё образуется, — откликнулся третий стражник Добрыня и тут же указал на разошедшуюся компанию. — Глянь-ка, не похожи вон эти на немощных, ишь как торопятся, даже костыли свои побросали!

— Бог их суди! — ответил Светозар. — Эй, вы там, полегче!

Стражники, угрожая копьями, урезонили расходившихся мужиков, в которых можно было признать Домана с дружками.

Ещё кровавилась в полнеба заря, когда обезумевшая людская масса выдавилась из городских ворот и растянулась по дороге на несколько поприщ.