Не осенний мелкий дождичек - [28]

— А мы еще пойдем, да, Валентина Михайловна? Когда? — посыпались вопросы.

— Это будет зависеть от вашего поведения. А теперь кому ближе отсюда — домой. Остальные — в школу, — скомандовала она.

Отряд Волкова шел впереди, над ним развевались флаги. Один нес Юра, другой отдал Шатохину. Леша клонился под тяжестью древка, но шел гордо, будто на самом деле совершил подвиг.

Многим ребятам было вовсе не по дороге, однако в строй встали все — слишком велик оказался соблазн торжественно промаршировать по школьному двору. Неважно, что их видел только дядя Семен, распрягавший лошадь, — победителям было достаточно и этого, а побежденные просто радовались возможности пройти в строю: в жизни этих детей не так-то уж много случалось праздников…

Вот и ставшая привычной комната. Уже пора зажигать лампу. Как рано темнеет зимой! Сейчас она выпьет кипятку с хлебом, сядет за тетради… Но кто это у окна, Катя? Попросила тихо:

— Не зажигай свет.

Еще спросила:

— Ты очень презираешь меня… за это? — кивнула в сторону комнаты Перовых.

— Не понимаю, зачем это тебе.

— Скучища… Он умница. Она мещанка. Если бы не ребенок, разве он стал бы с ней жить?

— Хочешь, чтобы женился на тебе?.

— Что ты, он старый! И выпить любит. Бьет ее, — поежилась Катя. — Знаю, а отстать не могу. В другую школу, что ли, попроситься?

— Наверное, лучше в другую.

— Ох как легко судишь! — рассердилась вдруг Катя. — Послушать тебя, вся жизнь на линейки расчерчена!

— Зачем лезть в болото, если есть дорога?

— В болото? Сама с кем связалась? С пьяницей горьким, с хулиганом, вот с кем!

— Неправда, он не хулиган и не пьяница!

— Ага, сразу и неправда! Много ты знаешь! У людей бы спросила, хоть у той же Насти, она ведь родня ему. Он над тобой смеется, а ты, дурочка, веришь. Да ну тебя! — метнулась к двери Катя. — Хотела поделиться с тобой, как с человеком, а ты — мораль ходячая, умная уж очень!

…Тихо-тихо в овраге. Журчат струи родника, спокойные, невозмутимые. Пригорюнясь, сидит Валентинка на поваленном дереве. Здесь они встретились, здесь она и расстанется — с первой своей любовью, с ревностью своей глупой…

— Ты чего тут сидишь, пичуга? Застынешь!

— Саша! — всхлипнув, ткнулась Валентинка лицом в мягкий мех пахнущего табаком полушубка. — Почему ты так долго не приходил!

Сашка одной рукой обнял ее, другой неумело поглаживал выбившиеся из-под шапки волосы, дрожащим голосом успокаивал:

— Ну, што ты, воробышек, што ты! Пришел я, вот видишь, пришел!

19

Синие сумерки ложатся над Рафовкой. Погода, похоже, чуть прояснилась, на краю неба бордовой полоской пробилась заря.

…Хорошо, что она пошла все-таки на ферму. Не зря волнуется, недосыпает ночей, обо всем заботится, за все воюет Володя. Каждый раз, бывая на новом откормочнике, Валентина ощущает гордость при виде просторных, оборудованных по последнему слову науки и техники помещений. Все — машинами, ничего — руками. Конечно, сюда можно звать молодежь!

В красный уголок, где стояли цветы, телевизор, даже клетки с попугайчиками, говорливой стайкой вошли женщины — в синих комбинезонах, которые колхоз специально заказывал в Доме быта, в ярких шелковых платочках, — все знакомые Валентине, бывшие ученицы, нынешние родительницы… Вдруг они показались ей комсомолками, очень юными, празднично воспринимающими свою работу — как комсомолки тридцатых годов. Лишь после, во время беседы — потому что возникший у них разговор никак нельзя было назвать лекцией, — разглядела Валентина, что на лицах кое-кого из них жизнь уже проложила морщины…

Они провели ее по своему цеху, показали упитанных крутолобых бычков, бункера, из которых корм по конвейеру поступал прямо в кормушки… За цехом находилась бытовка, с теплым туалетом и душем, но ни тот, ни другой не действовали.

— Давно сломалось? — спросила Валентина. — Что же не чинят?

— Воно з самого началу не робило, — откликнулась самая старшая из женщин, Клавдия Федченко. — У наших строителей усе так: там прибьють, там намажуть, а робе не робе, их не касаеться.

— Надо заявлять, требовать!

— Та говорили! Кто стане слухать! Колы шо у цеху сломаеться, усе бегуть, а що нам невдобно, никого не трогае! — зашумели сразу все женщины. — Лидия Ильинишна сколько хлопоче, толку нема!

Здания откормочника стояли на холме. Валентина, спускаясь, видела всю Рафовку с отстоящим невдалеке, возле одноколейки, сахарным заводом, с кривыми, идущими по старым застройкам улицами, полными новых каменных просторных домов. Когда впервые, почти двадцать пять лет назад, попала она в это село, завод уже дымил, возвышаясь темной громадой над кучками разбросанных по склонам ерика саманных хатенок. Сейчас таких хат, может, осталось одна-две, доживают одинокие старушки… В основном же все новое, все появилось за последние годы: универмаг, Дом культуры, похожий на театр, с высоким куполом и колоннадой у входа. Школа, до сих пор занимающая бывшее графское поместье, выглядит куда захолустней. Хотя в первые же годы становления спецхоза по инициативе Владимира к ней была сделана основательная пристройка, вместившая в себя не только ряд подсобных помещений, но и спортивный зал. «Почему же не подумали о новом плане села, когда новые дома начали строить? — размышляла, одолевая скользкую тропу, Валентина. — И дорогу дотянули только до производственных помещений, а центр села остался без нее. Правда, хозяйственным способом строили дорогу, на свой риск и страх… Что изменили бы при этом два лишних километра? А людям-то как было бы хорошо…»