Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - [38]

С Ханмурадом я чувствовал себя совсем просто, даже проще, чем у дедушки Байрама, мне почему-то казалось, что мы с ним старые приятели.

- Ханмурад! Расскажи, как ты стал, гачаком.

- Человека убил, - спокойно ответил Ханмурад, глядя на снежную вершину, сквозь дверной проем кибитки.

- Кого? - удивленно спросил я.

- Подлый человек был. - Ханмурад нахмурился.

- Да что ж он такого сделал? Ханмурад?

- Рассказывать долго, братик... - Ханмурад глубоко вздохнул. Понимаешь, отец у меня был человек бедный, и был у нас молодой жеребец - на всю округу известен. У нас в роду страсть к лошадям, и отцы, и деды, и прадеды хороших коней держали. Я у отца единственный сын, а коня того он не меньше меня любил. И вот однажды наведался к нам в селение начальник, и приглянулся ему наш жеребец. "Продай коня!". Отец ни в какую. Как-то раз нанялись мы с отцом косить в соседнем селе, а без нас пришли есаулы и как ни билась, как ни кричала мать, увели жеребца. Пришли вечером домой, узнал отец такое дело, слово сказать не может, как громом поразило. Утром и на жатву не пошел. А я будто косить иду, а сам - в город, выведал, где наш конь, сломал ночью замок, вывел его из стойла... - Ханмурад помолчал... Ох, братик, мал ты еще, ты и поверить не можешь, какая на свете бывает подлость. Какие мерзавцы живут!...

- А потом? Потом, Ханмурад?

- Привел домой коня, а отец уж не рад, пропал ты теперь, говорит, сынок, он тебя в Сибирь упечет! А у нас в лесах Кирса в Альянлы родня была. Я и говорю отцу: "Поеду туда, копя оставлю, потом посмотрим". - "Так ведь он, подлец, все равно сюда явится!" - "А ты скажи: знать ничего не знаю". Стал меня отец, уговаривать, чтоб покорился я, - как конь ни дорог, а сын дороже, а я: "Нет, - говорю, - умру, а коня не дам!".

- Это на котором сейчас ездишь?

- Да... Только он тогда совсем молодой был. Трехлетка.

- Ну а потом?

- Потом? - Потом положила мне мать в сумку еды и ушел я.

Отцу сказал: "Будут спрашивать, скажи: в Баку подался, в рабочие", тогда многие в Баку уходили. А сам в Карс, в леса...

- А сколько тебе было лет?

Восемнадцать...

- Л ружье у тебя было?

- Нет.

- Как же ты не боялся? В лесу медведи!

- Медведи что?... - Ханмурад слегка улыбнулся. - Я только одного тогда боялся - царского начальника. И не зря. Вскоре приехал ко мне брат двоюродный и сказал, что ириска кал в селение начальник, при всех на площади велел избить моего отца, да еще расписку взял, что он в три дня меня к нему доставит. Услышал я такое, даже в голове помутилось. Попросил одного аланского парня, чтоб пистолет мне купил... Леса, мол, кругом, сам понимаешь... Ну тому объяснять не надо, продал в Шуше барана, купил мне наган, сел я на жеребца и - в

Карабулак. Привязал коня возле канцелярии с задней стороны, а в дверях есаул стоит, не пускает. Я ему - начальник, говорю, сам меня звал. Ну... вошел... Всадил ему в башку три пули, пока то да се, вскочил на коня и был таков... Вот так, братик, и стал я гачаком.

Вошла бабушка Сакина.

- Ну, как ты, родной? - она ласково взглянула на Ханмурада.

- Ничего, бабушка... - Ханмурад приподнялся а постели. - У Ягут-ханум такие снадобья...

- Ну и слава аллаху... Теперь вот за Байрама тревожусь. Такой парень неспокойный... - Ханмурад чуть заметно улыбнулся. - Велел передать, днями приедет, а на дорогах-то что творится!...

- Ну, бабушка, твоего Байрама тут всякий знает. Ни у кого рука не поднимется.

- Не говори, сынок. Плохой человек и хорошему враг.

- А внучек твой, оказывается, геройский парень, - сказал Ханмурад, чтобы отвлечь бабушку. - Гачаки, стрельба, набег больше ни о чем и слушать не хочет!

- Что ж ему остается? - бабушка Сакина махнула рукой. - Не у отца ж ему спрашивать, как стреляют!

Я насупился, меня всякий раз задевало, когда подшучивали над папой, я стеснялся, что он не такой, как Ханмурад, и даже не такой, как простые парни из Курдобы. Конечно, я мечтал, чтоб мой отец, как дядя Нури, как дедушка Байрам, мог бы опоясаться патронташами, повесить на плечо винтовку, стрелять, сражаться...

Ханмурад заметил, что я расстроился.

- А зачем его отцу стрелять да скакать? У него свои дела есть, купеческие.

Вместо того, чтоб утешить меня, Ханмурад только растравил мою рану. Здешние парни всегда с насмешкой говорили о купцах: "с яиц шерсть стригут!", говорили они, "тени своей боятся", "сидят, весы стерегут", и еще по-всякому. И я тоже приучался презирать торгашей, "стерегущих свои весы". Конечно, папа не из тех, кто "стережет свои весы", у него большой магазин, он "негоциант", как называл его один армянский купец, но не буду же я объяснять это каждому. Для здешних парней мой отец все равно, что пузатый лавочник Мешади Алибала.

- Ничего, - сказала бабушка Сакина, ласково поглаживая меня. - Наш мальчик, наш красавчик в дедушку своего пойдет, в Байрама. Будет, как дядя Нури! Стрелять научится! Скакать на лихих конях! Не пойдет он в хвостатых суннитов!

- А что, сунниты стрелять не могут? - окрысился я на бабушку Сакину. Вон дедушка Эфенди, когда к нам приезжал, с ружьем был! Умываться и то его с собой брал.

Бабушка Сакина расхохоталась, а Ханмурад сказал, улыбнувшись: