Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - [37]

- Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...

Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...

Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.

Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.

Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.

Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.

Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.

ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.

НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.

ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ

Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.

- Ты что это, Ханмурад? - спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. - Сам на себя не похож.

- Лихорадка замучила, - поеживаясь, ответил тот.

- Простыл?,.

- Не знаю... - Ханмурад пожал плечами. - То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.

- Малярия, - сказал дядя Нури.

- Вот привезли к вам, - сказал, один из гачаков, на вид постарше других. - Пускай отлежится...

Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.

Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде - врагов у того хватает, решительно заявил:

- Здесь его никакой враг не достанет! За мной, как за каменной стеной!

Уезжая, гачаки сказали, что дня через три-четыре проведают Ханмурада.

У мамы с собой полно было всяких лекарств, в болезнях она разбиралась, - Иван Сергеевич даже звал ее в шутку доктором, - она принялась лечить Ханмурада.

Утром и вечером, как это делал Иван Сергеевич, мама давала Ханмураду хину, готовила ему легкую еду из курятины и телятины. Такое внимание мамы к Ханмураду всем было по сердцу, гачаки Ханмурада были желанные гости. Дядя Нури и даже дядя Айваз часами сидели у постели больного, его навещал даже старый Мокнет, одному папе не по душе было, что мама ухаживает за гачаком.

- И что ты прилепилась к этому парню? Кто он тебе: брат, сват?

- Да, теперь он тебе не брат! А когда твоих детей от смерти спасал, лучше брата родного был? - сказала мама.

Я считал, что мама совершенно права, радовался за нее, гордился мамой, я был счастлив, видя ее возле Ханмурада.

- А что, Ягут-баджн, - сказал он как-то раз, кивнув на меня, - если б мы тогда отняли тебя у Абдуллы и вернули отцу, не было бы этого красивого мальчика.

Оба рассмеялись.

Танком от отца я по несколько раз в день убегал к Ханмураду. Мамины лекарства делали свое дело, Ханмурад теперь уже не трясся в ознобе, жар у него бывал не часто, и уже не очень сильный. Вокруг него всегда толпились парни: развлекали его разговорами, шутили... Дядя Нури съездил в Горус, привез доктора. Тот, конечно, не знал, что лечит знаменитого Ханмурада, а впрочем теперь, при "свободе", как называли наступившее сейчас безвластие, это не имело значения.... Я вошел в кибитку.

- Ну, братишка, садись, расскажи что-нибудь... - Улыбка скользнула по бледному лицу Ханмурада. Он лежал на спине, заложив руки под голову.