За околицей обоз свернул в овраг. На краю его перед звездным небом стоял тополь, как обхрусталенный инеем.
Марийка не спала и тоже проводила глазами тополь.
«Красивый какой, высокий, как Павлик», — подумала она и вспомнила про леденцы, которые Павлик дал ей, когда танцевала с ним. Леденцы были кисло-сладкие, пахли лимоном. Ой, как кружил он ее! И быстрее мог бы, да пальцы у гармониста коченели.
«Нравишься ты мне, Мария», — сказал.
Слышала она не раз эти слова и от других ребят, но вот так никто не называл: Мария!
С саней соскочил Федор. Запрыгал, зашлепал рукавицами, чтоб согреться. Воздух прояснился от мороза. Ярко горели звезды.
— Глаша, жива? — окликнул ее Федор.
— Дышу, — отозвалась она.
— Федя, а ты знаешь, — заговорила Марийка, — через нашу деревню завтра аэросани с геологоразведчиками промчатся. В Курганове каменный уголь нашли. Павлик сказал. Он в геологоразведке работает. Буровой мастер. Я с ним танцевала.
— Видел. Лихо танцует. Даже шапку где-то потерял.
— А он всегда без шапки, хоть лютый мороз будь. И знаешь, смелый какой! Под Новый год приезжал он к нам. С избы дяди Силая на лыжах скатился. Прямо в огород спрыгнул.
— И люди видели?
— А как же? Вся деревня собралась. Подвиг свой мне посвятил.
Федор посмотрел на нее — совсем еще девчонка!
Приехали на станцию за полночь. Зашли в сторожку подле лабаза и завалились спать — кому где досталось.
В сторожке тепло, тихо. Воздух сух, пахнет нагретой глиной и дегтем. Слышно, как за стеной похрустывают кони. Их распрягли, привязали поводами к саням, в которых вдоволь сена.
Марийка забралась на стол, поворочалась, шепотом позвала Глашу. Та не ответила. Марийка громче:
— Глаша…
— Чего тебе?
— Разбуди меня, когда поезд пойдет.
Федор лежал на дровах, по-солдатски завернувшись в шинель. Было уютно и от тепла, и от чуть слышного дыхания девчат, и от шороха остывающих в печурке углей.
«Намучаешься — и малым доволен. А от безделья и в пуховой постели не заснешь», — подумал он.
Федора разбудил шум: Марийка бегала глядеть на поезд. Вернулась.
— Кони стоят? — спросила Глаша.
— Не посмотрела. — И опять улеглась на стол. — Глаша, а красиво как! Мимо меня скорый пронесся. Я после рельсы потрогала — теплые, и стук в них, ну точно жилка какая бьется.
Ноги Федора окатило вдруг холодом.
«Дверь не закрыла», — понял он.
Вздохнув, поднялась Глаша, посмотрела с порога на коней и осторожно, но плотно прихлопнула дверь.
Федор долго не мог уснуть. Слышал, как прокричали петухи. Закурил. Прошла мимо машина с включенными фарами — в сторожке, как от молнии, все сверкнуло.
На минуту забылся, раскрыл глаза, стиснув кулаки, хотел потянуться, радуясь брезжущему свету, но заметил вдруг Глашу — и притих. Она сидела возле оконца. Нагнувшись, зашивала карман в его тулупе, тот самый карман, в котором вчера еще Федор сжимал быстрые Марийкины пальцы. Светало. Глашин профиль четко вырисовывался на стекле, чуть розовеющем от зари. Но вот подкрасились губы, потом зачернели брови, и разом блеск зари будто врасплох застигнул ее глаза и замершую у груди руку с иглой.
Быстро откусив нитку, Глаша поднялась. Повесила тулуп и вышла из сторожки, набросив на голову рванувшийся от ветра платок.
Пора было вставать. Но Федор долго еще глядел на дверь, за которой скрылась Глаша.
Марийка спала. Федор разбудил ее. Пока сам одевался, она опять заснула.
Он тронул ее за плечо.
— Отстань, Федя. Спать хочу.
— Эх ты, летала, летала и села, когда все поднялись! — произнес он с укоризной.
Когда Федор и Глаша нагрузили сани мешками с мукой, наработались так, что ломило в спине и руках, Марийка проснулась. Глянула в окно. Подле саней Глаша варежкой отряхивала муку с Федоровой шинели. Потом он взял вязенку и зашлепал ею по Глашиному полушубку. Все затрепетало — золотистые Глашины волосы и откинутый на плечи платок.
Пока Марийка надевала сырые чесанки и искала варежку, Федор с Глашей из конторы позвонили в колхоз и, взяв ведро, ушли на станцию за кипятком.
Марийка выбежала, а они уж были далеко на дороге. Между ними посверкивало на солнце ведро, за дужку которого держались они.
1959 г.
1
Во сне Саньке почудилось, будто бы в окно камнем бросили. Вскочил Санька. Не разобрался, сон это или явь.
— Мамань! — закричал.
Мать за дверью, в прирубе была. Вбежала в горницу.
— Что ты, сынок?
Санька пригляделся. В прирубе светло от лампы. За столом, как на сцене, сидит Терентьевна — соседка. Стыдно стало Саньке.
— Пить хочу, — сказал он.
— Пить, а на всю деревню кукарекнул, — засмеялась Терентьевна.
Принесла мать ковш воды снеговой. Пресная вода, дымком припахивает. Попил Санька для виду и под одеяло залез. Мать сверху еще полушубком укрыла. Вздохнув, постояла чуть и ушла.
«Опять отца нет», — подумал Санька.
Темно в горнице. Окно будто пустое, и видно сквозь, как курится снег во дворе. Кругом бело, чисто. Лишь верба чернеет среди сугробов. Говорят, из кола выросла. Дед Санькин когда-то вбил его в землю для привязи. Пососал кол влаги живой да и оживел. Вон теперь какое дерево стоит! Летом, на заре, не подходи: на листьях роса, и только дунет ветер, как из тучи прольет — рубаху до нитки вымочит. А сейчас иней с вербы сыплется, холодный, искристый.
