Пашка спрыгнул с табуретки и полез на кровать к деду.
— Война по маневру твоему к победе пойдет. Победой кончится. Подойдешь ты в чужой стране к телефону. «Дайте-ка мне, — скажешь, — колхоз «Партизан», дом председателя». Сниму я трубку. А ты: «Жди, — мол, — дедушка, в воскресенье…» И я на машине встречу тебя. Поедем мы в колхоз по шоссе чистому, а вокруг-то гармони играют, девчата песни поют, ракеты зеленые, голубые, красные над полями рассыпаются. Это с победой встречают тебя. А домой войдем — снимешь свою фуражку с алым околышем, китель расстегнешь. С дороги-то пить хочется, жажда тебя мучает, — пожалуйста, кваску фруктового!
Трофим Матвеевич замолчал, улыбаясь.
— Все, дедушка? — очнулся Пашка.
— Как все? Только начинается. С этого дня вести себя должон хорошо, а то как же я за тебя хлопотать буду?
Пашка вдруг начал зачем-то снимать ботинки. Шнурки застревали — он рвал их, пыхтя и краснея.
— Я пойду, дедушка, пока батьки нет, — бросился он к двери.
— Постой-ка! Ты куда? — крикнул Трофим Матвеевич, но Пашка уже скрылся, только слышно было, как пятки его простучали по крыльцу.
В избе опять стало тихо. «А бедовый, чертенок! — подумал Трофим Матвеевич. — Встану вот, в школу надо сходить: сказать, чтоб не звали артистом-то — ишь, выдумали».
Трофим Матвеевич привстал. За окном далеко-далеко виднелся березовый перелесок, уже голый и чистый.
Одетый в гимнастерку и галифе, вышел с трудом Трофим Матвеевич на крыльцо и сощурился — так ярко блестела по краям ограды мокрая от росы трава.
— Взлез! Взлез! — галдели ребятишки, задрав головы.
Высоко над проулком, у самой макушки дуба, мимо которой плыл косяк журавлей, билась на ветру синяя Пашкина рубаха.
1958 г.
1
Глаша села в розвальни. Зарыла под сено ноги в валенках, натянула короткую варежку и размотала кнут. Впереди еще двое саней. В средних давно уже сидит Марийка, в поддевке, красиво подобранной в поясе, и белом полушалке, лузгает семечки.
Головные сани пока без ездока. Его ждут… Федор Шерстнов не торопится. Надел шинель с золотыми пуговицами. Застегнулся, поглядывая в окно. Сквозь голые и корявые от почек ветви виднелась дорога. Там и стоят сани.
— Разве и Глаша едет? — спросил он у матери.
— Знать, решили, тяжело на паре. Дорогу-то вон как размесило. Позавчера машина под Одинцами завязла, насилу вытянули.
Евдокия Петровна подала сыну тулуп. Федор влез в него. Стало жарко.
— Теперь наконец холод не прохватит, — сказала мать, довольная, что решил-таки сын надеть тулуп. Никак не хотел: таяло на дворе.
Федор взял с лавки веревку, фонарь, рюкзак с хлебом и салом, топор, — пригодится в пути. Пощупал карманы: не забыл ли портсигар — и вышел. По небу сплошняком двигались облака, дуло студенеющим теплом, дальние избы и плетни смутно темнели в тумане. Горчило от курившегося над трубой дымка.
— Заждались? — улыбнулся Федор Марийке — как бы отметил красоту ее, но тотчас спохватился, построжал. Уложил в передок саней поклажу. Проваливаясь в набрякший снег и волоча полы тулупа, обошел вокруг. Пристроился с правой стороны, где настоящий возница сидит всегда бочком, положил кнут на передок.
Сани дернулись. Федор неловко завалился на бок.
Марийка засмеялась. Оглянулась на Глашу. Та ответила тихой улыбкой.
— Пошел, ну, веселей, милый! — поторопила Глаша своего коня.
Пристывшие полозья заскрипели. Обоз тронулся.
Ехали на базу за мукой, которую осталось получить колхозу за лен. Путь не ближний — пятьдесят верст. До районного центра Благодатное — лесом, высоким берегом Угры, а дальше все двадцать — полем.
Коней поставили на подкорм еще с вечера, побаловали овсецом. Сани выкатили легкие, на железных подрезах.
Марийке было в охотку съездить на станцию: любила посмотреть на проносившиеся мимо шлагбаума грохочущие, в огнях поезда.
А Глаше недосуг отлучаться со двора: одна жила, да и полушубок был плох — выголился, льнул к спине холодной овчиной. Но отказаться не могла, собралась.
Федор только вернулся из армии. О поездках даже к родне и думать не хотел: до того намучился в дорогах. Но, узнав, что едет Марийка, сам напросился в обоз.
Который день уже было повернуло на тепло. Под талой водой зазеленел лед в снежницах, а у комлей деревьев по опушкам прозрелась земля с подопревшими листьями черники и хвоей. Но до весеннего пара еще далеко. В лесу, сразу же за дорогой, по подол в белом стоят еще ели. Снег на ветвях намок, каплет, и оттого лес шуршит, пока не остынет заря. Наступит ночь, в холодной мгле ее встанет над полем луна, и тогда мерцает жемчугом намерзшая на стволах капель.
Федор, сидя бочком, посвистывал на коня, иногда оглядывался на Марийку. Вожжей она от самой деревни в руки не брала. Намотала их на тычок саней и, знай, шелушит семечки. Раскраснелась от ветра.
— Завтра в это время назад будем возвращаться! — крикнул Федор.
Марийке хоть бы и вовсе назад не ехать, а мчаться вот так в ту, лесами скрытую даль. Глаша думает свое: не любит загадывать в дороге.
Проехали мимо старой плотины, через ручей. Он был подо льдом, теснился там от напиравшей воды, и за дорогой, где торчали лозы, лед тонко скрипел, поддаваясь копившейся силе.
