Старик поднялся, прошел в угол к мешку с зерном, стукнул кулаком по узлу:
— Ничего для начала мне больше и не надо. Золота столько давай — не возьму.
— Надолго ли хватит? — спросил майор.
— Да на всю жизнь, только бы в добрую землю бросить…
Старик шагнул назад к печи. Косматая тень его метнулась по стене и резко опустилась к полу.
— За старое было ремесло взялся, свистульки для пузанов делать, — продолжал старик, — и вдруг третьего дня стучат в дверь. Открываю: нарочный из района с бумагой. «Помоги, — говорит, — что делать. Вычеркиваю ваш колхоз из списка: нет никого». — «Стой, — говорю, — малый, без местности себя не дам оставить». А он: «Ладно, ответь на вопросы: сколько плугов?» — «Один, отремонтировать надо». — «Коровы, лошади есть?» — «Нет», — говорю. Задумался он опять: ведь, кроме меня, мешка ржи да плуга, ничего в списке нет. «Ну что ж, — говорит, — распишись». И за председателя-то подпись свою махнул я. А где моя артель? Артель моя по всей земле рассеяна.
Мы помолчали. Потом майор сказал:
— Все потихоньку соберутся, отец. Вот дай немца переступить.
— Мне мало, что ты его переступишь. Ты переступи, а штык вперед, чтобы другие в черных рубахах не поволокли меня из хаты.
— Погоди, погоди, — морща лоб, проговорил майор. — Еще за дымом войны им глаз не видать наших! А увидят — отпрянут в страхе. Отпрянут, — повторил майор. — А не отпрянут — сталью сломим и ненавистью нашей.
Старик схватил руку майора и пожал так, что тот привстал, сморщившись от боли.
— А-а, командир, запомни, как тебе ручку-то жмут!
— Я запомню, но ты, боюсь, забудешь, — засмеялся майор. — Так вот, чтобы не забыл…
— Не сдам, не сдам! — кричал старик, но правое плечо его опускалось все ниже. — Довольно! — не стерпел он.
— А ты еще ловок, отец, здоров! Такой бы ручкой да немцу подзатыльники навешивать…
Старик вытащил из кармана свистульку. По верху ее чернело несколько дырочек. Старик глубоко вздохнул, пальцы его повисли над дырочками, и вдруг что-то быстрое, звенящее забилось в баньке.
— Ехал на ярманку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, — подхватил майор.
— А крепко, крепко ты, командир!
— Свою гармонь до войны имел.
— Вот ты какой, оказывается!
Когда вскипел второй котелок и стаканы были налиты, майор сказал:
— Пристрой нас, отец, поспать, пожалуйста.
— А чай пить?
— Довольно.
Старик приволок из предбанника сенник. Взбил его, бросил на два ржаных снопа.
— Когда будить-то?
— До света чтоб на ногах были, — сказал я.
Старик надел шапку, повязал полушубок веревкой, взял топор, салазки и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Слышно было, как под окошком проскрипел снежок. Потом все стихло, только над банькой шуршала солома, да посвистывал в трубе ветер.
Перед рассветом старик разбудил нас. Был он хмур, неразговорчив. Мы тоже молчали. Оделись и вышли на улицу.
Старик проводил нас за хутор. Прошли мимо груды бревен, сваленных у дороги. «За ночь на салазочках навозил», — подумал я.
— Так вам шлях нужон? — сказал старик, остановившись. — Вон, видите, рогуля чернеет? Как дойдете до нее, станете — огонек вам представится. На шлях этот огонек вас и выведет.
Мы распрощались со стариком, дошли до рогули — это была разбитая снарядом яблоня, — остановились, как наказал старик. И верно: далеко-далеко горел огонек.
Я оглянулся: старик возвращался к хутору. В оконце его избы тоже светил огонек.
— Гляди, гляди, — проговорил майор и показал в степь.
Там блеснул еще огонек…
1959 г.
Встретил я его на Днестре. Только-только миновал бой. Над переправой еще пахло гарью. В кустах у дороги лежали убитые. На той стороне горели хутора, поднимался дым, сквозь который багрово светило солнце. По дороге вели пленных. Шли уныло, уставшие и оборванные.
Машина наша стала на паром. На сверкающей глади реки кое-где зеленели островки осоки. А дальше — в степи — рыжие и белые от пыли сады.
На правом берегу дорога от переправы круто поворачивала в сумрак каштанов. На обочине тлел костер. Возле него, опершись на палку, стоял мальчишка.
Когда мы съехали с парома на берег, он поднял руку: просил подвезти. Но машина не остановилась. Мальчишка кинулся вслед, догнал машину, над бортом показалось сначала его лицо, потом нога. А через секунду он уже сидел в кузове.
Не без интереса разглядывали нового пассажира. Даже ворчливый солдат на этот раз молча подкручивал усы.
Было мальчишке лет пятнадцать. Чистое ребячье лицо его высмуглилось от степного солнца. Волосы, свитые ветрами, накрывали лоб до самых бровей, под которыми синели глаза, то задумчиво, то дерзко озиравшие всех нас. На нем была куртка и галифе, заправленные в брезентовые сапоги. На ремне висел кожаный чехол с торчавшей из него рукоятью ножа.
— М-да, — молвил наконец солдат. — Сопляк, а уж с финками бегает. Уж не на фронт ли обрядился?
— Знаем, куда, — дерзко ответил мальчишка.
— Ты чего мне так отвечаешь? Я спрашиваю! — возвысил голос солдат.
Мальчишка спокойно достал из кармана пару волошских орехов, раздавил их в ладони и лишь потом, когда выбрал из скорлупы маслянистые осколки и бросил их в рот, сказал:
— Много, дядя, знать будете — скоро состаритесь.
В машине засмеялись.
