Не одна во поле дороженька - [20]

Смотрит он на меня, глаза как у матери. Рассказали мне в деревне, как Даша погибла. Упала, Сашеньку своим телом прикрыла. Схоронили ее, а сына люди добрые приютили.

Нет Даши, а кажется, что рядом она, со мной. Во сне приходит, ласково так тронет меня. Раскрою скорей глаза и на секунду лицо ее увижу.

…Косорезов замолчал и долго смотрел на реку, где метался свет месяца на широко и сильно светящейся воде.

— Вот и живем вдвоем с сыном, — продолжал он раздумчиво.

Он смял в руках окурок и отбросил его щелчком в темноту.

— Так воевали за родную землю. — Косорезов стал искать зажигалку. — Закурим?

1959 г.

ОГОНЬКИ

Мы слезли с попутной машины и пошли по белой степи в полк, но, видно, сбились с дороги.

Снег уже подсинился от сумерек, а мы все шли.

— Может, нам в другую сторону? — засомневался я. Шуршали крупинки по насту, намерзшему после вчерашней оттепели. Стало мглисто и холодно.

Впереди что-то зачернело. Подошли — омет, сопревший, заметенный снегом. Вокруг торчали пучки соломы, валялись головешки да пустые консервные банки. Тут, видно, до нас останавливались.

Я сел в солому. Майор, закуривая, повернулся к ветру спиной. Но как только закурил, цигарка брызнула искрами и рассыпалась.

— Чертова погодка! — выругался майор и хмуро взглянул на меня. Потом сунул руки в рукава шинели и тоже присел у омета. Тут было теплее и тише. От соломы чем-то далеким пахнуло — жарким жнивьем.

— Как бы не заснуть, а то замерзнем, — не то подумал, не то сказал я уже сквозь дрему.

Очнулся от сильного толчка в плечо. Раскрыл глаза — темно. Надо мной стоял майор.

— Идем! Вон там огонь светит! — крикнул он.

Я с трудом поднялся и увидел далеко в степи огонек. Кто зажег его, откуда он здесь, на черных пепелищах войны?

Майор бросился вперед и сразу пропал в темноте. Я пошел по следам и через минуту наткнулся на него.

— Ты видишь огонь?

— Нет.

— Неужели померещилось?

Но вот снова сверкнул похожий на искру огонек и снова погас.

Бродили мы часа два, пока не натолкнулись на изгородь, возле которой кто-то сидел. Подошли ближе — старик сидел на вязанке хвороста, переобувался. Он вытряхнул из валенка снег, перемотал портянку и, придерживая руками у щиколотки ее клин, закричал:

— Подводи, подводи валенок-то!

Мы не тронулись, старик и сам справился с валенком.

— Это вы что же носы в землю? Иль полтинник потеряли?

— Ладно, отец! Не до шуток! Веди переночевать куда-нибудь, — мрачно сказал майор.

Старик взвалил вязанку на спину, и мы тронулись за ним.

— Степь нынче лютая, — заговорил старик. — Вешек держаться надо. А вы крюку загнули. Сбиться — минута одна. А сбился — устал, прилег — тут тебе глаза снежком и затрусит. Косолобый придет, живот выест. Получай, мать, депешу: пропал, мол, сынок без вести. Случаев-то сколько таких!..

На хуторе было пусто. Уцелела лишь банька. Около нее старик и остановился. Долго шарил по карманам — искал ключ.

— Может, твой замок и без ключа открывается? — сказал я.

— Потерял, видно, ключ, или завалился куда, — огорчился старик. Он постучал по замку, снял его с петель.

Ветер, задрав полы наших шинелей, ворвался в баньку. В печи затрещали угли, над ними пробежало легкое голубое пламя. Отсвет его озарил темные бревенчатые стены и оконце, к которому снаружи налип снег.

Через минуту в баньке уже светила лампа. Справа от двери полок: парились на нем когда-то. Он был застелен дерюжкой, из-под которой торчала голая доска. У порога свалены обгорелый, с исковерканными рукоятками плуг, колесо и салазки, перевернутые вверх полозьями. Рядом стоял мешок с зерном.

Старик развалил вязанку, подбросил в печь хвороста. Потом зачерпнул из ведра котелок воды, поставил его в огонь.

— Раздевайтесь, ребята! Вот и гвоздок. Цепляйте шинели!

Майор разделся первым. В одной гимнастерке он был высок и строен. Ремень портупеи, выходивший из-под погона, плотно облегал по-юношески прямую спину. Он прошел к столу и сел, уткнувшись лбом в ладонь.

— Ай заболел, командир? — участливо спросил старик.

— Устали мы, — ответил я.

— Пройдет, — уверенно сказал старик, — чайку попьете, выспитесь, непременно пройдет.

— Ты что ж, один тут живешь?

— По хутору шел — видел? А коль видел, так чего спрашивать?

— Пропадешь, отец: ведь ни кола ни двора.

Старик махнул рукой и, усмехнувшись, поглядел на майора, расстегивавшего ворот гимнастерки.

— Что, распарился? Это я только несколько хворостинок бросил, а ежели тройку настоящих поленьев сунуть, так к утру под завалинкой от тепла и трава зазеленеет. Жар-птица, а не печка.

— Да и впрямь хоть назад в степь уходи, — сказал майор.

В котелке закипело. Старик подхватил его тряпкой и поставил на стол, достал два стакана и черепок, в котором лежало несколько кусочков сахара.

— Пейте! А вы — «ни кола ни двора»!..

Пар из котелка валил к потолку. Стаканы с чаем стояли, будто наполненные медом.

Старик уселся у печки на чурбаке. Положил на колено уздечку, достал из ящика шило, просмоленную дратву и косой сапожный нож. Печной огонь освещал его лицо — скуластое, худое, с клочьями седых бровей, под которыми поблескивали бойкие голубые глаза.

— «Ни кола ни двора»… — снова повторил старик. — Сатана-то этот, немец, прошел — навел свой порядочек. Какое ему дело, сколько силушки нашей в постройки всякие легло! Вот он и спалил. Баб, которые покрепче, на работу к себе угнал; зубы глядел, метром спину вымерял. Весь хутор наш в вагон загнал. Аж сердце заскрипело, как увидел! Подбегаю к паровозу, где сатана этот. Кулаки сжал, трясусь весь. Шапку снял да этой шапкой по роже его и шлепнул. Раздели меня, разули на станции и в особый вагон — в холодильник: за несочувствие. Спасибо нашим — отбили, а то бы замерз. Пришел на хутор — одна курица кудахчет. Хотел на племя оставить, крошек ей накопил, а сам в район поехал, к власти нашей: как дальше жить? Целый мешок ржицы отсыпали, муки фунтов сорок для начала. Везу на салазочках, вот, думаю, заживем с курицей! Приезжаю, а она уж и глаза закатила — не вынесла.