— Ишь ты, чертенок, как дерзить научился! Да я таких… — снимая ремень с гремевшей пряжкой, заговорил солдат и было поднялся, но лейтенант остановил его:
— Говорить говорите, а рукам воли не давайте.
— Отодрать его раз, в другой знать будет, как вести себя, когда старшие разговаривают. Избаловались. Смотреть тошно.
— Ну, это допустим, — сказал лейтенант.
Солдат ворчал, а мальчишка с великолепнейшим спокойствием колол орехи и, жуя, разглядывал мелькавшие мимо сады.
Было жарко. Пахло бензином.
Впереди показалось селение. Машина остановилась на въезде в него. Шофер поднял капот и, скрывшись под ним, застучал гаечным ключом.
— Воды бы где взять, — проговорил солдат.
— Тут возьмешь щебня котелка два.
Верно, колодец был завален, а селение оказалось пустым.
— Давайте посуду, знаю, где вода есть, — сказал мальчишка.
Он схватил наши фляжки и побежал назад по дороге. Заросли сирени вскоре скрыли его.
Вернулся он минут через десять. Я взял свою фляжку. Она была тяжелой и холодной, как лед. Все напились. Даже пилотки смочили, чтобы не так было жарко.
Когда машина тронулась, мальчишка сказал:
— Тут с водой плохо. Немец все колодцы потравил. Он всегда травит. Это чтоб нам было тяжело.
Солдат, косясь на мальчишку, понюхал воду в своей фляжке:
— А это… не того, а?
— Родник разве отравишь? Он все время живой.
— Ты, гляжу, в природе-то разбираешься. Только зря вот с финками бегаешь.
В следующей деревне машина опять остановилась. На этот раз шофер забежал в дом.
Мальчишка тоже вылез из машины, перепрыгнул через придорожную канаву и вскарабкался по откосу к саду. На изгороди висела дощечка с надписью на немецком языке. Надпись предупреждала о минах.
— Куда? Вернись! — крикнул солдат.
Но мальчишка перелез через изгородь и скрылся в саду.
— Вот до чего баловство доводит!
Сад стоял над самой дорогой. В листве прятались желтые и красные яблоки. Они валялись и во рву, скатившись туда по откосу, но никто не трогал их, боясь мин.
— Гляди, назад лезет!
— Не наступил, видно.
— Сам вот так же на минное поле забрался раз — не знал. А когда крикнули, так со лба и поседел, пока назад выбирался, — проговорил солдат.
Мальчишка, придерживая за пазухой яблоки, залез в кузов и высыпал их.
— Ты куда на мины-то лез! Ведь, как букашку, разорвало бы, — сказал солдат.
Мальчишка засмеялся:
— А их тут и нету. Это нарочно. Фашисты за нами гнались. Их много, а мы одни с Петром Ермолаичем. Уходим, уходим — уйти не можем. Петр Ермолаич — раненый, хромает, из сил выбился. А я неповрежденный был. Через дорогу переходим — дощечка эта в канаве стоит. Я дощечку с собой. В сад мы залезли, пока нас не видели, а дощечку снаружи выставили. Враги подумали, будто и правда тут мины — мимо нас да в степь, ветра искать.
Никто не заметил, как подошел шофер. Он встал на колесо и схватил мальчишку:
— Э, а ты откуда? Кто сажал тебя? Вылезай!
Мальчишка вывернулся. Но шофер поймал его за полу куртки. Отскочила пуговица, и все увидели рубчатую рукоять пистолета, торчавшую из-за пояса.
Поднялся лейтенант и приказал шоферу: чтоб тот лез в кабину и трогал.
— Не положено всяких возить.
— Трогай! Сами тут разберемся.
Машина понеслась дальше.
— Мне в четырнадцать ноль-ноль на месте быть надо, а они — вылазь! — не унимался мальчишка. — Пятую пропустил — не сажают.
Солдат из-за отворота своей пилотки вытащил иглу с ниткой:
— Ходи-ка, пуговицу пришью…
Мальчишка слез в какой-то пустой деревушке. Дорога тут поворачивала на Прут.
— Весь вооружился, во бедовый, — сказал солдат. — Ведь, не знавши, хватишь этак ремнем.
Лейтенант только усмехнулся:
— Это же, батенька, Стасик… Ординарец Пантелеева знаменитого.
— Пантелеева? Командира партизанской бригады? — переспросил солдат.
— Вот именно.
Все оглянулись назад. Мальчишка стоял на перекрестке дорог, из которых одна вела к гудящему в степи фронту.
1959 г.
Говорили, что в громшенском саду зарыт клад и будто бы громшенский председатель Никодим Матвеевич Рябинин похвалялся, что может указать даже место, где этот клад запрятан. Что ж, за чем дело стало — бери лопату и копай: вдруг и правда откроется в земле кубышка или чугунок с золотом.
Но вот беда: громшенский сад еще зимой заминировали немцы. К весне немцев отогнали от Громш километров на сто. Но мины еще лежали в саду.
Разминировать сад было приказано мне. Часть наша стояла неподалеку от Громш в районном городке, вокруг которого — в полях и лесных затопях — много было оставлено мин. Кто на фронте сражался, а мы здесь, в тылу, мины выискивали. Найдешь ее, эту уродину, станешь перед ней на колени и не дышишь: чуть не так, рука дрогнет — и конец, в куски разнесет.
Рано утром я был в Громшах. Это была небольшая деревушка, которая, как я потом узнал, славилась до войны своим медом. В бочках на грузовиках его отсюда вывозили. И столько было здесь меду, что вся мошкара, говорят, какая в районе была, слеталась — солнца не видно.
Размела деревню война. Лишь кое-где уцелели хаты, стоявшие одиноко среди пепелищ и землянок с жестяными трубами, из которых выбивались дымки, наполняя воздух запахом скипидара. А воздух был теплый, весенний, дрожащий над проталинами, где расхаживали грачи. Черные головы их, словно стальные каски, поблескивали на солнце.
