Не могу без тебя - [115]

Только вообще-то нужен он маме или нет?

Или маме нужно то, чтобы она, Марья, приходила к ней?

А может, ничего маме не нужно? Может, в самом деле ничего нет? Ни остающихся жить душ, ни Бога?

Как-то отец сказал небрежно, за пьяным разговором: «Какой Бог, ребята? Рассыплемся в прах, удобрим землю. В лучшем случае из нас вырастут деревья, а то — крапива?» И засмеялся.

В самом деле, деревья на кладбище — особые, с сочной, богатой листвой.

Но почему же часто чудится ей: мама зовёт? Но почему же лишь на кладбище ей спокойно? Словно нет за оградой опояски трамвайных путей, лжи, предательства, рака. Если мертвецы только прах и удобрение, почему же так величествен, торжествен и значим этот покой? В нём, она чувствует, есть какое-то и ей предназначение?! Не удобрением же стать для деревьев?!

Когда сегодня она шла к маминой могиле, за ней увязалась большая, тощая светло-палевая собака. Марья отдала ей свой бутерброд. Собака проглотила его, не разжёвывая. Смотрела на Марью усталыми от лишений глазами, махала хвостом.

— Больше у меня ничего нет, — растерянно сказала Марья.

От внимания к Марьиным словам и ожидания следующих уши у собаки сложились «домиком». Но ничего больше Марья не сказала собаке, постояла-постояла и заспешила к маме. Собака — за ней, след в след.

Когда вошла в «клетку», собака села возле дверцы — ждать её. А она ждала Ивана.

Прошло долгих четыре года с тех пор, как она не виделась с Иваном.

Для неё годы после встречи с Колечкой и дядей Меркурием, после прихода Ивана к Алёнке — новый этап жизни.

Она уверена, каждая человеческая жизнь — это несколько этапов, которые зависят от человека, находящегося рядом, от условий общественной жизни и от профессии.

После их разрыва Иван исчез, словно его вообще не было на свете: ни звонка, ни строки. Через полгода — письмо из Швеции.

«В день нашего рождения мы друг друга не поздравили, — писал Иван. — В день маминого не встретились. В ту ночь мне приснилась Алёнка. Шёл к ней и перебирал день за днём с ней и без неё. И очнулся, будто долго спал. Что происходит? Почему я бросил Алёнку? Почему не могу, не смею помочь единственной сестре? Я не покривил, Маша, душой: мне, правда, не понравился роман. Я не принял его. Не потому, что он плохо написан, он написан бойко, мама сделала из нас профессионалов, в некоторых местах я даже ревел, но ведь одна чернота, одна боль! Так не бывает. Разве нет в жизни хороших людей? Ты сама рассказывала мне об Альберте, о Климове, о Сиверовне, о Лиде, почему они у тебя как бы на задворках и дидактичны, а читателю в морду — одна моча, грязь, ложь?! Должно же быть какое-то равновесие, как в жизни! Наверняка и кроме твоего Альберта были порядочные люди, честно лечившие своих больных! Кажется, ты называла Веру Карловну? И вовсе не все больные умирали. Те же аполлоновны и галины, как бы ни выродились из-за денег, как бы ни исхалтурились, за долгие годы работы хоть какой опыт да поднакопили?! Очевидные вещи они ведь способны видеть?! Да и сама жизнь — великий подарок каждому! Сначала я злился, а потом понял: эта твоя чернота вызвана твоим состоянием, это в тебе из-за обид и унижений черно, и вся и всех ты видишь именно в таком свете. Да, тебе крупно не повезло в жизни, сразу обрушилось слишком много горя, и никаких положительных эмоций. Вместо того чтобы бороться и искать реальный выход из своих обид, ты ударилась в религию, покорилась судьбе. Неужели не понимаешь: не будешь бороться, и не изменится ничего? А самое главное, ты ведь прежде всего писатель, а значит, способна видеть. Сама же говорила: каждое событие, явление, каждого человека нужно видеть сверху, объективно. Неужели все события, все люди однозначно черны?! Если бы в твоём романе возникло бы относительное равновесие, какое обязательно существует и в жизни людей, и в природе, можно было бы пробить вещь! Я предлагал тебе. Ты обиделась и не услышала. А ведь всегда приходится дорабатывать любое произведение!

Но, так или иначе, я думаю, теперь это не имеет никакого значения. Факт остаётся фактом: я не помог тебе, когда ты пришла ко мне за помощью. Я не сумел убедить тебя и отпустил обиженную, потому что в тот день, увидев тебя, тощую, бледную, я не задумался о том, что ты, видимо, так и живёшь — в этой беспробудной черноте. Задумался и понял это много позже. Не задумался, не помог тогда — значит, что-то не так в моей жизни! Я совсем скис. И вдруг приснилась Алёнка. Сначала это была просто эмоция, Алёнка пробудила во мне меня мальчишку, лишённого всяческих расчётов, ставящего на первое место любовь, и я пошёл к ней. Шёл всю ночь. Шёл, как прежде, как каждый день своей ранней юности: к единственному источнику, будто никакой другой жизни у меня не случилось, будто я всегда был верен ей. И, знаешь, Маша: на этом пути вернулись ко мне и мама, и наше детство, всё дорогое, и Лёся, я потом даже запрос посылал, где она и что с ней, и Колечка — ему я потом вместе со своей книжкой послал полное собрание Достоевского, только вышло тогда! Помнишь, какая у него была библиотека? Но это всё случилось потом, после той ночи — дороги к Алёнке. Шёл и словно с себя сбрасывал себя престижного и благополучного, словно промывался. Что со мной было, не сумею объяснить, только впервые за много лет я встретил рассвет, увидел солнце, не солнце, его лучи, впервые осознал: у меня получилось две жизни — с Алёнкой и без Алёнки, они совсем разные, и моё „я“ — одно и моё „я“ — другое. Впервые я задумался: что же не так? Ведь мы с Вероникой не ссоримся, она ловит каждый мой взгляд, как ловила Алёнка. Вкусно готовит, вылизывает дом, как вылизывала Алёнка, почему же я ослеп и оглох, как могу жить без Алёнки и без тебя?