— Меня посадили за тот фильм. Якобы я оклеветал советских врачей и пропагандировал вредоносную религиозную тематику — тёмные силы и прочее. — Слепота говорил шёпотом, а оглушал. — Ты знаешь, что такое страх? Мелкая дрожь. Человек — желе. Я очень хотел жить, Маша! Я же совсем ещё не пожил тогда! Твой отец тогда как раз взлетел — знаменитость! Он извлёк меня стремительно из тюрьмы. Не просто извлёк, устроил на хорошую работу, свёл с могущественными людьми. До сих пор не пойму, почему помог, должен был ненавидеть. — Слепота помолчал, сказал: — Я в долгу не остался, всю жизнь отплачиваю, чем могу: лучшие фильмы, пресса, награды. — Снова долго молчал. — Меня выпустили, но поставили условие: не высовываться. Понимаешь? Согласовывать. Нет, откуда тебе знать, что такое страх. А я с ним, с этим страхом, всю жизнь. Наедине. Не страх перед пыткой, когда всю ночь — ослепительный свет в глаза. Не страх перед тем, что тебе вышибут зубы, нет. Страх — не жить. Родиться и — не прожить жизнь. Ты сказала: «не сумеешь соответствовать». Такое слово… Если я хочу прожить жизнь, я, Маша, должен соответствовать. Понимаешь? Время было такое. Ночи без сна. Подряд ночи без сна. Свет — в глаза. Свет, предваряющий смерть. Я оказался слабаком, трусом. Я сломался. А Колька… Колька — напролом — без страха. Никогда не брал в расчёт таких слов, как «соответствовать», «служить». И получилось: жить-то или мне, иди Кольке. Если я хочу жить, я должен задуть Кольку, понимаешь? Время такое. А Колька — самый близкий, а Колька — друг. Последний кусок — пополам. Вот и получилось…
— Прожили жизнь? — Марья в упор взглянула на Меркурия.
Не злость, не ненависть. Жалость к нему и к тому, что он говорил.
— Мимо скользнула, — сказал Меркурий. — А Кольке… перебил хребет. А Кольку споил. Я споил. Первую рюмку налил. Самых талантливых, самых беззащитных — в расход! — Меркурий полез из машины.
— Мама в благодарность за вас вернулась к папе — за то, что он вытащил из тюрьмы? — Марья вылезла следом.
Меркурий смотрел на неё покрасневшими глазами и не понимал, о чём она.
— Ты сказала, я — фильм гениальный… Колька. С ним мог бы! Мы бы вдвоём… Были у меня способности. — Тут, видимо, дошли до него слова Марьи. — Нет, мама не вернулась к папе. Не тогда вернулась. Не в благодарность. Мы прожили ещё год. Дело в том, что мы не жили с мамой. — Слепота замолчал. И заговорил горько, с болью, видимо, вырвавшейся наружу впервые: — Она сама пришла ко мне. Я-то сначала видел только — какая женщина! Кинул ей под ноги свою жизнь. А она не подпускает к себе. Вас бабушка пасла, даже ночевать иногда забирала к себе. Но и это не помогало. Не тронь её! Включит свои фонари, смотрит, как на пророка, невинным таким тоном говорит: «Ты, Петя, садись, пиши сценарий. Я, Петя, — говорит, — ещё такую роль хочу. С тобой рядом, Петя, я поднимусь. Хочу играть!» Сначала я не понимал, я к ней — целоваться, а она ладони — щитами: нет! Думал, цену набивает. Потом понял. Какую цену?! При чём тут женщина?! Понимаешь, она вообразила меня великим сценаристом и режиссёром, рядом со мной ощущала небывалый подъём. Я говорю тебе — великая актриса! Не нужен был я ей как мужик. Любила она Мотьку от первой минуты до последней.
— И как же дальше? — спросила Марья. — А где мы были? А зачем отец спасал вас, если…
Меркурий сморщился, как от зубной боли. Видно, до сих пор не простил он маму: мама порушила его достоинство.
— Когда ушла, понял: творчества ждала от меня, с моей помощью — собственного совершенства. А я не сумел соответствовать. А я оказался мелкий. Чего-то так и недопонимаю в ней. И в Кольке. — Помолчал. Сказал задумчиво: — А ведь приходила просить, чтобы выпустил «Жестокую сказку». Впервые унижалась… не я — перед ней, она…
— И что же вы?
Меркурий не ответил, ответила Марья за него, его же словами: «Жить-то или мне, или Николаю». Но теперь до неё наконец дошёл истинный смысл этих слов. Это ведь не два человека, это две политики, два устройства общества: или Меркурию жить, или тому, кто уничтожит Меркурия.
Меркурий ссутулился, долго молчал, а когда поднял голову, глаза в ярком электричестве роскошного подъезда, возле которого они стояли, были сухи и красны, будто разом лопнуло множество мелких сосудов.
— Очень важно, Маша, соответствовать, — повторил снова. — Помогать Кольке страшно. Но попробую. Ты только приди ко мне когда-нибудь ещё! — Он повернулся и пошёл.
Потрясённая, смотрела Марья вслед Меркурию. Не звезда уплывала от неё к расписным богатым дверям посольства. Смазана спина. Как на льду, подламываются ноги.
А в машине витал запах Меркурия — бадузана, одеколона и ещё каких-то благовоний. Продолжал греметь их с Меркурием шёпот, застопорившийся на одном месте, как на испорченной пластинке: повторяющий и повторяющий непонятные, чудовищным смыслом наполненные слова.
