Я измучил Алёнку вопросами. Честно пытался разобраться — разложить жизнь по полочкам. И не смог. Через что-то я так и не могу пробиться к себе, между мной и мной восстала непроницаемая стенка. Алёнка билась в эту стенку, но ведь за стенкой, да и сама стенка: тоже моя жизнь, нельзя же разбомбить её, раз она есть.
Единственное, что я чётко понял: если я не могу помочь жить родной сестре… в общем, я ушёл из издательства. Удивились все. И больше всех я сам. Конечно, ушёл не в пустоту. Мои очерки и романы нравились в ЦК. И вот я в Швеции. Работа по специальности. Великолепные условия. Вилла, гараж в доме, собственная машина, продукты приносят домой. Веронике я преподнёс Швецию как повышение. Ей, конечно, здесь много скучнее, чем в Москве, там она находилась в самом центре всех событий издательства и моего отдела, ей было интересно, но, думаю, найдёт себе и здесь поле деятельности.
А тебе я советую перестроиться. Только сумей понять, что тебе нужно. И перестань смотреть на жизнь сквозь чёрные очки. Разве нет положительных сдвигов в разных сферах, направленных на улучшение жизни? Жди и верь!
Целую тебя крепко, любимая моя сестра.
Твой Иван».
И была приписка:
«Я даже с тестем советовался, он сказал, Главлит не пропустит. Пусть, говорит, смягчит и приносит. Если ты пойдёшь на те уступки, о которых я говорил, смело иди к тестю. Он — мужик золотой и для меня сделает всё!»
Марья буквально изучила Иваново письмо и неожиданно осознала то, что давно исподволь мучило её и в чём она не хотела признаться даже себе: её жизнь — оборотная сторона Ивановой, и если бы ей удалась Иванова судьба — кто знает, каким человеком стала бы она?!
Моисей, Христос, апостолы, несмотря на то, что были всегда голодны и бесприютны, не роптали, с радостью принимали свою судьбу, она же носится со своим больным самолюбием, а неприятие владык, неудовлетворённость своим положением возводит в суть жизни и всегда ощущает себя несчастной. Письмо Ивана заставило её увидеть себя со стороны.
Марья ответила брату. Тёплое получилось послание. Мол, он ни в чём не виноват, она сама не захотела идти на уступки, хотя, наверное, надо было. Рассказала о Кирилле Семёновиче и о директоре издательства, о странной схожести их с ним, с Иваном.
«Должность, мне кажется, Ваня, >— писала Марья, — а может, то, что приходится многое делать против воли, накладывает печать на человека, заставляет быть не самим собой. Ни директор издательства, ни ты, ни твой Севастьян в этом не виноваты, просто так получается».
Написала, что не хочет, чтобы делали «всё» для Ивана. «Понимаешь, — писала она, — вот Колечкин фильм не выпустили, вот Кирилла посадили, вот Альберт не смел лечить, как хотел, ведь всё связано! И я не пошла на уступки не потому, что вредная, а потому, что не могу идти на уступки, потому что такая сегодня правда, в больнице всё именно так и есть, и никакие отдельные альберты не спасут положения, нужен переворот в медицине. Понимаешь? Надо по-другому и других людей принимать в вузы, по другому принципу устраивать больницы, по-другому лечить, не возвышать врачей чинами и кабинетами, а поставить их в такие условия, при которых они могут самосовершенствоваться и полностью реализовать свои знания и максимум этих знаний и сил отдать каждому больному! — Марья выложила Ивану все свои и Альбертовы размышления. — Понимаешь, больница — это просто капля воды, в ней отражён весь общественный уклад: человек не принимается в расчёт! Аля, Кирилл, мама, Колечка, тот же Слепота могли прожить совсем другую жизнь — они все остались не востребованными своим обществом! Помнишь Достоевского? Не нужна никакая революция, если пострадает хоть один ребёнок! А тут гибнут почти все! Ванечка, родной, кто же поднимется за униженных и оскорблённых? Кто защитит всех нас? Кто проявит к человеку обыкновенное милосердие?»
В конце письма Марья уверила Ивана в том, что не сердится, ибо в издательстве сидел не Иван, а чиновник, функционер, что целует его, очень хочет видеть.
Так завязалась между ними переписка, и все четыре года регулярно, раз в месяц обязательно, приходили от Ивана письма. Только ни слова не было в них о больных проблемах, словно Марья о них не писала.
Ей и в голову не пришло, какие неприятности она принесла Ивану своими откровениями и какую выволочку он получил в посольстве за её первое письмо.
Иван никогда ни словом не обмолвился об этом и перевёл их переписку в сугубо бытовой план: добросовестно и красочно рассказывал о культуре Швеции, политическом устройстве, быте, замках королей и рыцарей, сказочных озёрах, излагал легенды. Марье казалось: она сама побывала в Швеции.
Подробно вводил в свой быт. «Я говорю Вовику, ты — старший, должен Галчонку показывать пример, ты первый иди мой руки и ешь суп!»
От этого быта почему-то становилось неуютно.
Присылал фотографии: дети, похожие на разноцветные шары, разряженная Вероника, с осоловелыми от сытости глазами, сам Иван — супермен с брюшком. Лучше бы не было фотографий. В самом страшном сне детства не могла бы Марья увидеть такое «рождественское» будущее своего брата.
