Не хочу обманывать - [5]

Неприкрытое, грубое воровство в храме, где воспитываются будущие духовные пастыри, проповедники христианской неподкупности, братства и иных добродетелей. Тут было над чем призадуматься. И дело, конечно, не в тех мерзких типах, вроде Христофора Бежи-нара, которых в конце концов после нескольких краж обнаруживали и изгоняли из семинарии. Самое страшное было в том, что я не мог уже питать пустые иллюзии, уходить в себя и строить воздушные замки.

Чем шире раскрывал я глаза, тем более потрясающие картины открывались мне. Ведь многие из семинаристов даже и не скрывали, что рассуждения о высшем призвании, о благородном назначении стать проповедником учения Христа годны только для получений хороших оценок на экзаменах и для снискания особого расположения преподавателей. А в жизни им нужен лишь добрый кусок хлеб^.

Как-то после очередной контрольной работы по русскому языку, за которую я получил пятерку, ко мне подошли на перемене два неразлучных дружка: Гавриил Попов и Петр Стоянов.

— Ты что скрываешься, Ростислав? Мы видим, парень ты неплохой. Хочешь, садись с нами за стол. Место у нас хорошее, от доски близко.

Говорил Стоянов с молдавским акцентом, все время чуть приподнимаясь на носки и заискивающе заглядывая в глаза. Я был так поражен этим откровенным ханжеством, что смог только недоуменно улыбнуться. Ведь совсем недавно, когда в классе еще не знали, как я пишу сочинения, но всем было известно, что я близорук, ни один из воспитанников не согласился уступить мне место поближе к доске. Однако возмущаться было бесполезно. Другой такой случай мог и не представиться. Я согласился.

Своими познаниями в русском языке и особенно тем, что не мешал моим новым соседям списывать у меня контрольные работы, я вскоре завоевал у них почтительное уважение.

Оба они были по-своему неплохими, простецкими ребятами, но где-то в глубине души прочно засела в них старая философия кре-стьянина-собственника. В погоне за легким заработком они и поступили в семинарию. И считали это вполне естественным. Петр, тот откровенно признавался:

— К чему мне коптить тут четыре года. Я семью должен кормить. Это таким, как Санченко, Запаско или Варламову можно хоть 10 лет учиться. Папочка из дому ежемесячно высылает, семинарское начальство кое-что подбрасывает. А у меня ботинки продырявились. Никто новых не купит. Нет, дальше второго курса я не протяну. Не посвятят в сан — уйду куда глаза глядят.

Стоянов добился своего: его досрочно посвятили в сан священника, и он вскоре уехал на приход.

В одном Петр был совершенно прав: в семинарии процветала кастовая вражда, взаимная ненависть. Я никогда не предполагал, что социальное происхождение и поныне может играть какую-то роль. Но мне и остальным «простым смертным» давали это чувствовать на каждом шагу. Такие, как Санченко, Варламов и другие, о которых говорил Стоянов, потомки дворян, дети священнослужителей, жили вольготно. Им не надо было мучить себя бессмысленной зубрежкой текстов, выстаивать бесконечные молитвы, изнурять свой организм длительными постами.

Они неторопливо прогуливались по улицам, щеголяя дорогими пальто, модными шляпами, прекрасными фотоаппаратами. Фотоаппараты, кстати, они носили не только ради бахвальства. Между делом они фотографировали своих товарищей семинаристов и без стеснения брали деньги за каждую карточку. А на занятиях нагло заявляли преподавателям, которые ставили им двойки за незнание предмета:

— Владыке будем жаловаться. Мы все время служим. У нас более важные дела.

Сколько недоуменных вопросов, невысказанных обид, горьких мыслей рождалось в моей голове! Но тут, в семинарии, я до конца понял истинный смысл старой пословицы: «Язык мой — враг мой», усвоил унизительное правило трусов и подлецов: «Держи язык за зубами». Но что оставалось делать? Ведь это была не школа, где учительница с улыбкой выслушивала и давала ответ на любой вопрос. В этой атмосфере предательства, лжи и шантажа каждое ухо могло быть аппаратом для подслушивания, каждый глаз — бдительным оком церковной корпорации.

Все же природная любознательность, а еще больше стремление избавиться от мучительных сомнений, чтобы в будущем с твердостью и неподкупной верой нести слово христово в народ, тогда брали верх. Конечно, я не стал бы делиться своими тревогами с теми, кто уже давно разменял свою веру на пресловутые тридцать серебренников с наставниками и преподавателями семинарии, вроде Дуцика, у которого за пол-литра сорокаградусной можно было купить хорошую оценку.

Но отец Александр... С того момента, когда он впервые вошел в класс и я встретился глазами с его полным спокойного достоинства взглядом, меня охватило волнение человека, увидевшего после долгих скитаний край обетованный. И позже, когда один за другим лились его неторопливые рассказы из истории Нового завета, когда в аудитории раздавался его приглушенный голос, он снова разбудил во мне желание религиозного подвига, стремление отдать всего себя служению богу. Однажды, как только отец Александр закончил чтение, я поднял руку.

— Разрешите? А почему не причислить к лику святых Зою Космодемьянскую, Александра Матросова и других, которые отдали жизнь за Отчизну?