Не хочу обманывать - [4]

Как мне хотелось отгородиться от всего, уйти в себя и в глубокой тишине внимать лишь одному — голосу всевышнего. Но мнимое заточение, на которое я себя добровольно пытался обречь, не могло продолжаться долго. Семинарская жизнь все настойчивее стучалась в двери моей духовной кельи. Прошло несколько месяцев с тех пор, как я был зачислен на первый курс Одесской духовной семинарии и вот однажды...

Шел урок Конституции СССР. Преподаватель Михаил Монахов, по обыкновению нервно стукнув пальцем по столу, обвел глазами аудиторию и иронически улыбнулся:

— Ну-с, Жук Михаил, что вы можете нам рассказать об отличии Конституции СССР от буржуазных конституций?

Жук — грузный верзила, встал, широко расставив ноги, и бодренько начал говорить. Слух резанули два слова: «их государство». Нет, Жук не оговорился, он не имел в виду США или Англию. Он продолжал рассказывать о нашей стране, о своей Родине, но с его уст слетали фразы «об их правительстве», «их политике». Я отказывался верить ушам. Хотелось громко крикнуть, оборвать его. Почему все молчат? Я оглянулся по сторонам. Вокруг сонные, равнодушные лица. Одни заглядывают в окно на прохожих, другие увлечены какой-то перепиской. Ну, эти не слышат. А остальные? Ведь не глухие же они. Глядят прямо, на лицах застыла кривая самодовольная ухмылочка. Как я ненавидел их всех в эту минуту. Наконец, Монахов прервал Жука:

— Сядьте, Жук, и думайте о чем вы говорите. Мы изучаем Конституцию нашего государства. Запомните это.

Но каким тоном Монахов это произнес! Словно указал на обычную орфографическую ошибку. Словно только что не пытались отмежеваться от своей страны, а написали слово «самовар» с двумя «о». На перемене я подошел к Жуку.

— Как тебе не совестно? Чей же ты сам? Из какого государства?

Он смерил меня недобрым взглядом и, презрительно скривив губы, отошел в сторону. Оказавшиеся рядом семинаристы набросились на меня:

— И чего ты цепляешься к человеку? Тоже патриот нашелся! Не суй нос в чужие двери — прищелкнут.

Это был первый жестокий, но полезный урок. Впервые я взглянул иными глазами на тех, кого избрал своими попутчиками, впервые попробовал оглянуться вокруг: что меня окружает, кто мои друзья, учителя и наставники. И вслед за этим инцидентом, глубоко взволновавшим меня, всплыло на поверхность и многое другое.

Мое добровольное заточение на поверку оказалось пустой, вздорной фантазией. То, чего я раньше намеренно не замечал, лишь до поры до времени откладывалось в голове, не вызывая ни ответных мыслей, ни чувств. Сейчас картины первых месяцев семинарской жизни предстали передо мной, не потеряв свежести впечатлений.

Разве не замечал я на каждом шагу унизительного чинопочитания и подхалимства, лицемерия, граничащего с подлостью, и корыстолюбия, доходящего до кощунства. В первый же высокоторжественный день начала учебного года, когда в семинарию съехался целый сонм епископов и все сливки высшего одесского духовенства, когда ректор семинарии произнес прочувственную речь с напутствиями в адрес будущих верных слуг божьих, я с мучительным стыдом и нескрывае мым удивлением наблюдал, как «глубоко» западали эти святые слова в души новых христовых избранников.

Уже во время молитвы «Отче наш», которая предваряла пышную трапезу в честь праздника, я обратил внимание на поведение воспитанников храма духовной науки: одни пели молитву, гримасничая, смешно размахи вая руками, другие закатывали глаза и неестественно раскачивались из стороны в сторону, третьи усердно клали на себя крестное знамение, на манер клоунов изгибая шею. А некоторые даже повернулись к благословенной иконе спиной.

Зато как эти же «истинные христиане» спешили показать свое религиозное рвение, изгибаясь в нижайших поклонах, усердно лобызая руки каждого священнослужителя или преподавателя семинарии! Они, сломя голову, бежали им навстречу, подобострастно целовали руку и крест, выпрашивая святого благословения. Мне претило это подленькое лицемерное самоуничижение, и я не спешил распластаться ниц перед каждым духовным лицом. На меня за это злобно косились. Не раз я слышал за спиной презрительно брошенное «чужак». Но я был верующим, а семинаристы были моими братьями во Христе. Как же я мог не простить их, не попытаться отыскать их поступкам подходящее объяснение? Разве не были отчасти повинны тут и легкомыслие, свойственное молодости, п мальчишеское бахвальство, и слепое подражание старшим? Конечно, это был самообман, глупый, откровенный самообман. И моим розовым очкам вскоре вновь было суждено разбиться.

Я никогда не забуду этот день, эту минуту. После молитвы, которой обычно заканчивались занятия, в класс быстро вошел воспитатель семинарии отец Борис.

— Не трогайтесь с места,— громко объявил он. — Доступ на улицу закрыт. Приготовиться к проверке.

Это было непостижимо. На лице отца Бориса не дрогнул ни один мускул, его картавый голос звучал совершенно спокойно, словно он только что во всеуслышание предложил не приготовиться к обыску, а приступить к очередной молитве. Между тем воспитатель, староста класса и несколько доверенных лиц из числа семинаристов уже .двинулись по рядам. О, как унизительна была эта процедура! Тебя грубо ощупывают глазами и руками, лезут к тебе в стол, бесцеремонно перебирают твои вещи. А в общежитии тебя ожидает раскрытая настежь тумбочка, перевернутый матрац, разбросанные по столам книги.