Не хочу обманывать - [3]

После тяжелого ранения и контузии в болгарском городе Ломе меня демобилизовали. Возвратился я в Одессу и поступил на работу. Специальности у меня не было. Работал то грузчиком, то рассыльным, то экспедитором. Близких друзей, товарищей у меня так и нс появилось. Виноват отчасти был и мой характер — замкнутый, болезненно самолюбивый, вспыльчивый, и образ жизни, который я вел. Я совершенно нигде не бывал, ни на вечерах, ни на танцах, ни даже в кино.

Летом 1950 года я случайно познакомился с воспитанником Одесской духовной семинарии Николаем Грабовским.

Маленький, тощий с парализованной ногой, которую он с трудом волочил при ходьбе, со странно расставленными кривыми руками, он произвел на меня впечатление болезненного, слабого юноши. Учебу в семинарии он тщательно скрывал, выдавая себя за студента какого-то вуза. Свою невесту Марусю он задаривал подарками и обещаниями. Но в самый последний момент признался девушке, что готовится стать священником. Невеста так и не явилась к венцу.

С тех пор Грабовский стал часто бывать в нашем доме. Он рассказывал мне о своей не-удавшейся жизни, жаловался на Марусю и на свою судьбу и все просил уговорить девушку вернуться.

Мы сблизились. Я был рад, что у меня появился товарищ, с которым можно перемолвиться словом-другим. Говорили о разном. Однажды зашла речь о семинарии. Долгое время я почему-то не предполагал, что у нас могут быть такие учебные заведения и наивно считал, что священников присылают чуть ли не из-за границы.

Грабовский в ярких тонах раскрыл мне картину жизни этого «храма духовной науки», «райского обиталища на земле». Он весь как-то преобразился, рассказывая о тишине семинарских аудиторий, о величественной красоте и торжественности богослужений, о духе святого братства, который царит там. Черты его невыразительного лица оживились, глаза засветились лихорадочным блеском, голос звучал растроганно и вдохновенно.

Я с жадностью ловил каждое слово и все больше забывал, что передо мной сидит хилый, изможденный юноша. Я уже не замечал ни грубых погрешностей его речи, ни неприятного пришептывания, ни косноязычия. Я закрывал глаза и видел себя в ином заоблачном царстве, где все — любовь, где витает дух «творца». Жалость к самому себе комом подступила к горлу. Сдерживаться было невозможно, и из моих уст полилась горестная исповедь о неурядицах и сомнениях в жизни. Грабовский внимательно слушал.

—А тебе никогда не приходила мысль поступить в семинарию? — вдруг спросил он. — Мне кажется, твое место на духовном поприще. Только там тебя поймут и оценят.

— А разве это возможно? — удивился я.

— Конечно. Какое у тебя образование?

Шесть классов.

— Ничего. Поучишься еще год и прямо из семилетки в семинарию. Увидишь, как свободно вздохнешь.

Сначала я не придал серьезного значения нашему разговору. Но по вечерам, в постели стал задумываться. Что я успел сделать в жизни? Чего достиг? Каково мое будущее? Подруг и товарищей нет, работа тоже не клеится. Кем стать я так и не определил. И вдруг, точно яркая вспышка, осветила мозг мысль: а, может быть, совсем не случайно так печально сложилась моя судьба? Может быть, не случайно когда-то бабушка Саша учила меня вере, не случайно появился на моем пути семинарист Грабовский? Видимо, бог решил избрать меня своим слугой, видимо, в этом мое истинное назначение, моя судьба.

Я стал все свободное время отдавать посещению церквей. Удалось раздобыть молитвенник, и я тайком, чтобы никто не увидел и не надсмеялся, заучивал наизусть молитвы, часто не понимая их смысла и значения. Бывало, еду в кузове автомашины (в то время я работал грузчиком), вытащу из бокового кармана заветную книжечку и зубрю, зубрю всю дорогу.

Я достиг в этом занятии кое-каких успехов, а осенью поступил в вечернюю школу. Когда на руках у меня оказался драгоценный аттестат об окончании семилетки я обрадовался: путь в семинарию был открыт.

Добровольное заточение

Порой мне кажется, что все это я видел во сне: нескончаемо длинные коридоры, вечный полумрак и настороженная тишина, низкие сводчатые потолки и парадная лестница, вдоль стен которой холодно смотрят на меня лики святых. Они вызывали во мне благоговейный трепет и почитание. Я упивался святостью, которая щедро была рассыпана здесь на каждом шагу. Ею, казалось, были пропитаны стены семинарии. Она глядела на меня полными неземной скорби глазами Христа и его избранников, ее я читал и на благообразных лицах священнослужителей и преподавателей, ею были пронизаны лекции, пропо веди и молитвы, которые я слышал ежедневно. Я ничего так не жаждал, как проникнуть ся этой святостью, впивать ее в себя, стать маленькой пылинкой, сверкающей в лучах христового учения.

Итак, я снова за ученическим столом. Снова записываю задания на дом, слышу знакомые с детства слова: занятия, класс. Словно вернулись ко мне былые школьные годы. Но почему здесь я чувствую себя так настороженно, неловко, точно еще вчера меня за руку привели и впервые поставили перед учительницей? Все вокруг кажется странным, пугающе чужим. И эти сводчатые оконца вместо широких окон школы, и сухой деревянный голос преподавателей, вместо удивительно мягкого голоса старой учительницы, и приглушенный, заговорщицкий шепот по углам на переменах вместо веселого гомона и неуемной болтовни. Нет, не по душе мне тут, все сковывает, давит. Может, я не туда попал? Запутался, заблудился? Я гоню прочь от себя эту мысль. Заставляю воображение упорно работать, рисуя заманчивые картины недалекого будущего — пастырской деятельности во имя всевышнего, во имя верующих. Я пришел сюда не размышлять, не оценивать. Бог призвал меня, и я должен быть достойным его избранником.