Не говори, что лес пустой... - [73]

— Взяли, — развел старик руками. Впервые за весь разговор улыбнувшись, он прибавил, что, конечно, не давался, но стоило услышать сердитую русскую речь (кого-то укусил, и тот в сердцах ругнулся), как тут же смирился.

Давлят полюбопытствовал, что старик намерен делать теперь.

— Чтобы Родзинский не добрался до моей шкуры, я должен отправить его в преисподнюю, — спокойно ответил старик.

— И это все?

— А разве мало, пан офицер?

— Но убить одного-двух скорпионов — это разве то же самое, что вывести всех ядовитых тварей, пан Юзеф?

Старик призадумался.

— Что же делать? — спросил он потом.

Давлят вернул ему охотничью двустволку и сказал:

— Раз взялись за оружие, надо идти до конца.

— Куда?

— На борьбу с теми, кто хочет сделать нас своими рабами, кто возвращает нам на шею родзинских.

Старик недоверчиво взглянул на Давлята: не смеется ли? Но лицо Давлята было серьезным, губы плотно сжатыми, а глаза смотрели прямо, не мигая, и старик растерянно произнес:

— Да я в мои годы… Ну что я могу сделать один?

— Один и я не многое сделаю. Все, что требуется, мы будем делать сообща.

— Если я смогу… Я готов, пан офицер.

Давлят коротко рассказал, как его рота очутилась в лесу, и спросил:

— Вы, наверное, знаете тут каждую тропинку и кочку?

— Как не знать? Всю жизнь хожу по этим галам и ольсам[26].

Тогда Давлят сказал, что они сегодня, сейчас должны двинуться на восток, на соединение со своими, и он просит пана Юзефа провести их самым коротким путем.

Старик ответил, что он готов стать проводником, но, как уже говорил пану офицеру, советские ушли очень далеко, а поэтому боится, что лесными тропами их скоро не догнать.

— Все-таки идти к цели лучше, чем сидеть на месте, — сказал Давлят.

— Воля ваша, — шевельнул старик плечом. — Кали ласка, пан офицер, дозвольте спросить: когда мы будем идти, днем или ночью?

— Как сложатся обстоятельства.

— То есть когда днем, когда ночью?

— Да, — ответил Давлят и, подождав, не спросит ли чего еще, сказал: — Но вот как быть с вашей супругой?

— О, за свою старушку я не боюсь, пан офицер. Она себя в обиду не даст, — убежденно произнес старик, и Давлят поверил ему.

Вернувшись вместе с ним к бойцам, Давлят приказал снять посты и готовиться к походу. Для помощи раненым он выделил особую группу. Старик попросил разрешить внучке Августине быть в этой группе. Давлят с радостью согласился: желание старика совпало с его намерением. Тем же бойцам он поручил конвоировать пленного.

— А этот ворон откуда взялся? — уставился старик на Иоганна Мюллера своими водянистыми глазами.

— Не хватило сил на далекий полет, угодил в силки, — засмеялся Давлят.

Старик опустил красные, влажные веки и, бормотнув что-то под нос, покачал головой.

Бойцы между тем встали в две шеренги. Давлят быстро и внимательно оглядел строй, в самом конце которого стоял с немецким автоматом на плече дулом вниз Махмуд Самеев, и повернулся к старику:

— Пойдем?

— Можно, пан офицер.

Рота, вернее, все, кто в ней остался, выступили, уверенные, что не сегодня, так завтра, не завтра, так в крайнем случае послезавтра увидятся со своими однополчанами, которые ведут бой на других рубежах.

Но, увы, не все надежды сбываются.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пассажирский поезд, которым в ночь на двадцать второе июня отправили семьи командиров и в котором ехали Наталья и Султан, фашисты разбомбили под утро, на полпути к Гомелю. Сперва, строча из пулеметов, над составом пронесся истребитель, потом налетели бомбардировщики, и все потонуло в чудовищном реве и грохоте; одни вагоны полетели под откос, а другие, оставшись на рельсах, заполыхали.

Наталья успела схватить Султана и, прижав к груди, выброситься из горящего вагона. Больно ударившись, она покатилась с насыпи, раздирая в кровь тело, пока не ударилась в самом низу о дерево, и на какое-то время потеряла сознание.

Ее заставил очнуться пронзительный плач Султана. Сын кричал из последних сил, он рвался из материнских объятий, однако Наталья не разжимала рук: ей казалось, что иначе Султан сгинет в этом огненном аду.

Горели вагоны, над ними клубился черный дым, едко пахло раскаленным железом, краской и горелым мясом. Наталья понимала: надо отползти подальше от насыпи, — но не могла шевельнуться. Ее тело было словно чужим, она не чувствовала даже боли от ушибов и ссадин, многие из которых кровоточили. Чужим был и язык: вместо слов, которыми хотела утешить рыдавшего Султана, срывались сиплые, свистящие звуки.

Когда самолеты, сделав свое черное дело, улетели, откуда-то набежали люди. Это были крестьяне из ближнего села и, хуторов, стоявших на окрестных песчаных холмах.

Появились и носилки и подводы, кто-то прикатил на дрожках. Над Натальей склонилась пожилая женщина и, тут же выпрямившись, позвала:

— Петро, эй, Петро! Бяжи сюды!

Петр, ее муж, подбежал с носилками, вдвоем они уложили на них Наталью с сыном и понесли в село. Султан продолжал плакать. По-прежнему крепко прижимая его к груди, Наталья застонала.

— Успокойся, доченька, и сына утешь, — сказал ей крестьянин. — Благодари бога, что остались в живых.

Это и вправду было счастьем — не погибнуть под бомбами и не сгореть в огне, как погибли и сгорели многие другие. И двойным счастьем было то, что остался целым и невредимым, отделался только испугом Султан. Случись что с ним, Наталья не пережила бы. А теперь к ней вернулся дар речи, и она стала ощущать боль во всем теле, причем с каждой секундой сильней и сильней.