Не говори, что лес пустой... - [36]

— Заведовал портовым складом. О мошне только и думал, таскал в дом все, что плохо лежит. Голяком обозвал меня, сказал — зарюсь на его добро, и посоветовал обходить дом стороной, иначе, сказал, пересчитает мне ребра.

— А девушка что?

— Плакала. Но когда не помогли слезы, не побоялась сказать отцу: «Ты ненавидишь его — дело твое, а я люблю и пойду за него!» Такая она была…

— Почему «была»?

— Нет ее, — глухо выговорил Егоров. Лицо его побелело. Он тяжело вздохнул. — Когда собрала свои вещички, чтобы уйти ко мне, он налетел на нее, как жандарм, с кулаками, ударил сапогом в пах, топтал… — Голос задрожал, перехватило горло, но он, собравшись с силами, продолжал: — В больнице спасти не смогли, умерла на моих глазах. Отца посадили…

— Не отец он, палач! — гневно воскликнул Давлят.

— Десять лет ему дали, — сказал Егоров и, достав из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, в которой хранил несколько фотографий, показал Давляту. — Вот она, моя Маша.

Давлят увидел девушку с круглым смеющимся лицом, гладко зачесанными темными волосами и широкими, будто нарисованными, бровями…

— Жертва… — задумчиво произнес он, глядя на фотографию.

— Да, брат Давлят, никому не пожелаю такого.

— Я тоже хочу, чтоб вы полюбили… — начал было Давлят, но Егоров перебил его, взял за руку и сказал:

— Не надо.

Они помолчали. За открытым окном порхали над зелеными кустами две белые бабочки. Где-то вела на одной ноте свою грустную песню горлинка. Легкий ветерок лениво поигрывал серебристыми ветками молодого самшита, что рос под самым окном. За листочками дерева виднелся кусок ярко-голубого неба.

— Вот и лето пришло, — нарушил молчание Давлят.

Егоров поднялся, сунул руки в карманы галифе, подошел к окну, глубоко вдохнул настоянный на цветах и травах воздух и, как бы продолжая мысль Давлята, сказал:

— Да, кончается учебный год…

— Осталось еще два.

— Тоже пролетят незаметно. — Егоров повернулся, сверкнул улыбкой. — Да, брат, не успеем оглянуться, как промчатся эти два года, а там с двумя лейтенантскими кубиками в петлицах примешь взвод или даже роту. Взял бы меня в роту старшиной?

Давлят засмеялся.

…А о смерти матери он узнал в лагерях, вернувшись с тактических занятий.

Максим Макарович и Оксана Алексеевна, решившись сообщить ему горькую весть, правильно рассудили, что там, в лагерях, где день заполнен до отказа, ему будет легче перенести нежданную боль.

В первое мгновение у Давлята потемнело в глазах. Он смотрел на письмо, ничего не видя и не соображая, ощущая одну только страшную тяжесть, и глотал, глотал подкатывавшийся к горлу ком, пока не донеслась, словно откуда-то издали, команда становиться на вечернюю поверку.

После поверки он поделился своим горем с Василием Егоровым и курсантом Тухтасином Ташматовым, который передал ему письмо и был озабочен состоянием Давлята.

— Так уж нам с тобой суждено, — сказал Егоров, не сводя с товарища печального взора. — Мы не насытились родительской лаской, они не увидели, что за люди мы стали. Но тут ничего не поправить.

«Не поправить», — мысленно повторил Давлят, вдруг ясно увидев мать в ту минуту, когда провожали отца на бой с Ибрагим-беком.

А потом Давлят услышал ласковый, чуть певучий, чарующий голос Натальи:

«Мой родной, в твоем горе я с тобой. Пусть твое раненое сердце исцелит наша большая любовь…»

Эти слова были в конце письма.

Много глубокого, искреннего сочувствия увидел Давлят в эти дни, много сердечных слов услышал. Но как жаль, что не достигали его слуха горькие причитания той, которую он в душе любил и теперь оплакивает…

Не умерла Бибигуль. Шо-Карим солгал.

Как и прежде, она начинала и завершала день горючими слезами, и леденил душу ее пронзительный голос, рвавшийся к небесам из маленького дворика за глинобитной стеной:

— Потеряла богатство свое и счастье, упустила милого голубя, сына-сыночка!.. Где ты, гордость моя и надежда, мой родимый несчастный сыночек?!

Соседи советовали Бибигуль устроиться на работу, она и сама пыталась заняться каким-нибудь делом в совхозе, но мешала болезнь, которая по нескольку раз в году укладывала ее в постель на долгие недели. Врачи констатировали истощение нервной системы. Соседки судачили:

— Все от тоски и печали…

— Мало, что потеряла сына, — муж еще бегает…

— С бесплодной женой какой интерес!

— Видно, крепко прогневила бога…

— Ох, соседушки, не говорите так, — заступалась за Бибигуль моложавая вдова Саида-Бегим. — Не теряет она надежды увидеть сына, тем и держится.

Да, тем и держалась. Надеждой жила и верой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Время и вправду быстротечно, и два года, как и говорил старшина Василий Егоров, пронеслись действительно незаметно, словно слились в одно мгновение, и вот уже пришло то радостное, счастливое утро раннего лета, когда на построении зачитали приказ о присвоении воинского звания лейтенанта и потом повели на вещевой склад и выдали новенькое командирское обмундирование — и гимнастерки не из хлопчатобумажной ткани, которую называли «хб», а из похожей на тонкое сукно диагонали, и сапоги не кирзовые и не яловые, а настоящие хромовые, и хрустящие портупеи, и под стать им блестящие кобуры и сумки с планшетками.