Не говори, что лес пустой... - [34]

— Ха! — ухмыльнулся Шо-Карим. — Давно уже мне чужая она, радость моя.

— Так и поверила… Появляетесь, как зимнее солнышко…

— Дел по горло, дорогая моя.

— Будто здесь не найти хорошей работы.

— Э, Бустон-хон, за деньги, которые платят здесь, и кошка поленится выйти на солнышко, — хохотнул Шо-Карим и, вытаскивая из карманов смятые ассигнации, стал бросать их на стол перед женщиной. — Кто даст мне здесь столько червонцев? Осмелюсь донести, дорогая моя, я играю пачками таких, никогда не считаю. А тут придется жить от получки до получки. Меня такая жизнь не устраивает.

— Мне не деньги ваши нужны, вы сами, — притворно вздохнула Бустон, как бы машинально разглаживая и складывая перед собой ассигнации. — Устала я ждать, надоело. Сама перееду к вам.

Шо-Карим разинул рот и вытаращил глаза. Слова будто застряли в горле.

— Испугались? — усмехнулась Бустон. — Не бойтесь, я пошутила. Даже если озолотят, в ваши адские места не поеду.

Шо-Карим налил в бокал остатки вина, опрокинул в рот, заел куском остывшего шашлыка и уже не прежним самоуверенным, бахвальным, а жалобно-жалким тоном произнес:

— Озолотить могу, все равно говорите — трус…

— Не обижайтесь, дорогой, — провела Бустон своей пухлой ладонью по его красной щеке, — вы настоящий лев, раз уж сумели поймать такую газель, как я.

— Ага, газель! — расплылся в пьяной улыбке Шо-Карим. — Козочка!..

Он причмокнул губами и, подозвав официанта, велел принести еще вина, но женщина воспротивилась.

— Хватит, — сказала она.

— Чуть-чуть, немного… За вашу любовь, моя козочка.

— Не надо.

— Ну, вот столько… один глоток…

Пока они уговаривали друг друга, официант успел рассчитаться с усто Шакиром и Мардоновым. Звук отодвигаемых стульев привлек внимание женщины. Она улыбнулась Мардонову и сказала Шо-Кариму:

— Опять на нас смотрят.

— Кто? — резко поднялся Шо-Карим, готовый наброситься на «обидчика», и оказался лицом к лицу с усто Шакиром.

На этот раз он узнал его. Сразу обмякнув и улыбаясь жалкой, нервной улыбкой, Шо-Карим протянул дрожащую руку:

— Салом, усто…

Пришлось задержаться.

— Здравствуй, Шо-Карим, — ответил усто Шакир. — Веселишься?

— Прошу к нашему столу, дорогой усто, — засуетился Шо-Карим. — Не откажите, осмелюсь донести, в любезности. Познакомьтесь с нашей… кхе-кхе… — кашлянул он и, не зная, как иначе представить любовницу, нагло соврал, назвав благоверной.

Усто Шакир, не сдвинувшись с места, перевел взгляд на женщину, которая в то же мгновение вылезла из-за стола и, потупившись, прижимая обе руки к пышной высокой груди, почтительно поздоровалась. Тогда усто спросил:

— Что стало с вдовой Султана?

Шо-Карим вздрогнул, как от неожиданного удара, но, быстро овладев собой, понурил голову и со вздохом произнес:

— Разве не слышали?.. Осмелюсь донести, полтора года назад скончалась. Не выдержала разлуки с бесследно пропавшим сыном, долго болела…

— Ага, так, — только и сумел вымолвить усто Шакир и, буркнув: — До свидания, — пошел к выходу, где его ждал Мардонов.

— Да, горько пришлось бедняжке, — задумчиво проговорил Максим Макарович, выслушав рассказ друзей.

— Поспешила выйти замуж, — сказал Мардонов.

— Ее вынудили поспешить… — Усто Шакир поднес пиалу с зеленым чаем к губам, отхлебнул глоток и затем прибавил: — Как говорится, пусть земля будет им пухом, Бибигуль и Султану. Пусть будет счастлив их сын. Спасибо вам, товарищ Мочалов, за Давлята…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Не скоро решился Максим Макарович сообщить Давляту горькую весть. Даже тогда, когда Давлят вдруг, словно сердцем почуяв, прислал то обидное письмо, которое несколько лет назад Шо-Карим сочинил от имени Бибигуль и которое Давлят все эти годы хранил в тайне, — даже тогда Максим Макарович не решился огорчить названого сына.

Записку, приложенную к подложному письму, Давлят начал с просьбы простить его за то, что столько времени молчал об этом.

«Я не хотел ранить вас, мои дорогие, — писал он. — Но теперь, после стольких лет, абсолютно ясно, что мне нечего надеяться на встречу с матерью. Она поступила так, как грозилась, то есть отреклась от меня для своих радостей. Я не могу быть ей судьей, как не могу забыть ее. Иногда вижу будто наяву и потом долго не нахожу себе места. Вот и теперь со мною творится такое, а с кем же поделиться, как не с вами? Пожалуй, только сейчас я осознал во всей глубине, чем вам обязан и как вы мне дороги. С вами связаны все мои мечты и надежды, и именно поэтому не имею права больше скрывать это горькое для всех нас письмо и признаться, что любовь к родной матери во мне не угасла, тлеет в душе, как уголек под пеплом, но всякий раз, когда вспоминаю ее письмо, делается больно и обидно и пропадает желание искать».

Прочитав эти строки, Максим Макарович с трудом удержался от искушения сообщить Давляту, что надобность в поисках отпала. «Нет, — сказал он сам себе, — сейчас ни в коем случае нельзя: сейчас это выбьет его из седла».

Он взглянул на мрачное, несчастное лицо жены, сидевшей напротив, и подумал, что пример покойной матери Давлята — единичный, из ряда выходящий, не укладывающийся в голове случай, так как материнская любовь самое сильное чувство на свете. «Невозможно и сыну забыть мать», — вздохнул он в душе и сказал жене: