Не ее дочь - [7]

– Просто надоело сидеть?

Она кивает, и обветренные губы складываются в слегка обеспокоенную гримаску.

– Пить хочешь?

Я выуживаю из сумки бутылку воды из отеля и передаю ее Эмме. Она откручивает крышку и пьет. Потрескивает пластик – это Эмма выпивает последние капли и выдавливает из бутылки воздух.

Мы едем дальше, радио играет на минимальной громкости, чтобы было слышно навигатор. А когда приходит осознание, что я натворила, руки на руле начинают дрожать. Меня могут арестовать. Я могу оказаться в тюрьме до конца дней. Какого хрена я это учудила? Я стряхиваю с себя беспокойство и фокусируюсь на ближайших задачах: благополучно добраться домой, привезти ее.

Час растягивается – мы попадаем в пробку на окраине города. Я живу на севере Портленда. Оттуда легко добраться до центра на работу, но сейчас я бы предпочла жить в отдельном доме за большим забором и густыми деревьями.

Я жду, когда Эмма заговорит, но она помалкивает, поглощая взглядом окрестности. Ладони лежат на коленях и мнут платье, словно кухонное полотенце. Мы подъезжаем к моему дому на склоне, и я паркуюсь на улице. Расстегиваю ремень и оглядываюсь на нее.

– Ты живешь здесь?

Я откашливаюсь.

– Да, здесь. Я решила, что мы можем немного перекусить и отдохнуть. Хорошо?

– А игрушки у тебя есть?

– А знаешь, вообще-то есть. Даже кое-что получше. Хочешь посмотреть?

Я мысленно благодарю всех богов за коробки с рабочими материалами в хозяйственном шкафчике. Эмма отстегивает ремень, открывает дверь и чуть ли не вываливается на тротуар.

Я протягиваю ей руку, и она хватается за нее теплыми и липкими пальцами. Мы идем к двери. Я вожусь с ключами и нащупываю кнопку на брелоке. Дверь открывается, мы входим и едем на лифте до пятого этажа. Я поскорее открываю дверь квартиры, внезапно пожалев о том, что у меня нет ни собаки, ни кошки, и Эмму нечем занять. Я бросаю сумку, выпускаю руку Эммы и запираю дверь на задвижку.

– Вот.

Она поворачивается ко мне.

– Что?

– Да так, ничего. Просто вот. Мы пришли. – Звучит глупо, но мне нужно сохранять спокойствие и успокоить ее. Я смотрю на Эмму. На скуле виден отпечаток материнской руки, и кажется, будто он пульсирует. – Щека болит?

Эмма прикасается к наливающемуся синяку.

– Угу.

Покопавшись в холодильнике, я извлекаю пакет с мороженым горошком.

– Есть хочешь?

Эмма переминается с ноги на ногу в коридоре.

– У тебя есть макароны с сыром?

Я протягиваю ей пакет с горошком.

– Я не хочу горошек.

– Нет, милая, это не для еды. Для лица. Вот так. – Я прижимаю пакет к ее щеке, и Эмма пятится. – Знаю, он холодный, но через несколько минут станет легче. Давай-ка подложим что-нибудь, чтобы не было так холодно.

Я отрываю от рулона несколько бумажных полотенец, заворачиваю пакет с горошком и снова протягиваю ей. Эмма то прикладывает пакет к лицу, то снимает, мороженый горошек хрустит в такт бешеному ритму моего сердца.

– Мне кажется… – Я прочесываю шкафчики и нахожу пачку старой рисовой лапши. В холодильнике отыскивается начатая упаковка сыра «фонтина» и пачка молока. – Наверное, я могу сделать макароны с сыром. Хочешь поиграть или посмотреть телевизор?

– Посмотреть телевизор. – Она озирается. – У тебя есть дети?

– Нет.

– У меня есть маленький братик.

– Правда? Наверное, это весело.

– А где телевизор?

Я веду ее в гостиную и опускаю жалюзи. Эмма вручает мне пульт с кофейного столика. Я даже не знаю, какие каналы детские, да и есть ли они у меня вообще. А если фотография Эммы уже мелькает в вечерних новостях? Если мой телефон запищит, когда объявят розыск пропавшего ребенка? Если полиция уже ее ищет? Я листаю каналы, пока не нахожу «Дисней для детей».

– Пойдет?

Она кивает и садится на диван.

– В туалет не хочешь?

– Нет.

Эмма подтягивает под себя ноги и пялится в экран, то прижимая, то отдергивая от лица пакет с горошком.

– Ладно. Я приготовлю ужин.

Я перемещаюсь на кухню и хватаюсь за край стола. Дыши, просто дыши. Так и подмывает позвонить Лайзе, но не могу даже вообразить, что она скажет. Мне не хочется делать кого-нибудь невольным соучастником, в особенности лучшую подругу. Нужно всего лишь дать Эмме небольшую передышку.

Я нахожу себе занятие – ужин – в надежде, что она съест этот вариант привычного детского блюда. Я высыпаю лапшу в кастрюлю и понимаю, что у меня нет ничего для детей – ни пластмассовых чашек и бутылок, ни маленьких столовых приборов. Я не подготовилась.

Я приношу Эмме ужин, и она берет тарелку, не отрывая взгляда от телевизора. Подносит ложку ко рту и тут же опускает ее, горячий металл клацает по фарфору.

– Прости, солнышко. Горячо. Просто подуй.

Она делает, как велено, осторожно глотает одну ложку, а потом вторую. Корчит недовольную мину, но голод пересиливает странный вкус, и Эмма уминает всю тарелку, облизывает ложку, но так и не отрывается от просмотра мультика и рекламы. После еды она громко вздыхает и опускает тарелку на выцветшее и грязное красное платье.

– Хочешь еще чего-нибудь?

– А сок есть?

– К сожалению, нет. Вода подойдет?

Она кивает. Я наливаю маленький стакан и сижу рядом с ней на диване, пока она пьет, рассматривая квартиру. А мой взгляд падает на телефон. Я подхожу к нему и набираю пароль. Может, снять видео? Объяснить, что произошло? Почему я это сделала? Допустим, я сниму признание Эммы в том, какая у нее ужасная мать.