Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [20]

Первая встреча-приветствие в Вашингтоне прошла для меня в какой-то дымке. Я забыла имена всех людей, как только они мне представились, хотя мне было приятно видеть, что почти все так же нервничали, как и я. Конечно, все шло по протоколу; к моему огромному облегчению, я его не нарушила — по крайней мере, я не думаю, что нарушила. И затем мы отправились в Оксфорд.

Не секрет, что, несмотря на общий язык Англия и Америка — две совершенно разные страны. Пожалуй, самая большая разница между ними — это известная британская сдержанность. Многие выражения, допустимые в разговоре с американцем, совершенно недопустимы в Англии, и в новой среде я быстро этому научилась. Однажды я спросила британского приятеля, где он планирует провести каникулы, чем совершенно его ошарашила. Я потом узнала, что не следует задавать подобный вопрос, потому что ответ может выдать социальное происхождение собеседника. Солнечные открытые латиноамериканские нравы Майами, в совокупности с обходительностью старых южный традиций Вандербильта, казались пришельцами с другого конца планеты в гораздо более древних и изысканных анклавах Оксфорда. Например, продавцы никогда не говорили: «Приходите еще!» или «Хорошего дня!», когда мы обменивали деньги на товары. Зачастую, выходя из магазина с едой или упаковкой под мышкой, я задавала себе вопрос — что я такого сделала, чтобы со мной так холодно распрощались. Им что, все равно, какой у меня будет день?

Похолодало, дни стали короче, свет — тусклее. Вдобавок к моей общей потере ориентации, система обучения совершенно отличалась от той, по которой я училась до этого. Оксфордские программы состояли из необязательных лекций для всего университета и семинаров, встреч один на один с преподавателем или куратором раз в неделю на час или меньше. Экзамены проходили в конце второго или третьего курса. Для еженедельных занятий студент должен был прочитать набор статей и написать несколько работ, которые проверял и комментировал преподаватель. Я привыкла писать две или три длинные работы в течение четырех месяцев, а не одну короткую за неделю. Я не могла себе представить, как я с этим справлюсь.

Я подружилась с женщиной из Америки, Джин, которая училась в Лондоне; мы встретились на перекуре в туалете британского посольства. Высокая, как и я, очень худая и миловидная, Джин училась на медсестру, пока не встретила своего жениха — доктора Ричарда, который убедил ее продолжить образование и закончить университет. Она хорошо училась и получила грант Маршалла на изучение лингвистики в Лондонском Университетском Колледже. Она была теплым и легким в общении человеком. Она мне понравилась, и я ей, кажется, тоже. Но она была в Лондоне, а я в Оксфорде; и хотя мы разговаривали по телефону где-то раз в неделю, она все же была в часе езды от меня.

Время от времени я встречалась с другой женщиной из нашего общежития. Она была из Канады, и сначала наша дружба казалось многообещающей. Но со мной что-то происходило — что-то, что началось прошлым летом — что-то, что привело к короткому замыканию в нашей начинающейся дружбе: мне было трудно говорить. Слова из моей головы просто не шли мне на язык, в буквальном смысле. Наше общение за ужином становилось все более односторонним, я почти полностью ограничивалась киванием в знак согласия, симуляцией набитого рта и попыткой выразить свои мысли выражением лица. Дружба завяла.

И я не могла разговаривать по телефону с моей семьей и друзьями в Америке — я решила, что это было слишком дорого, и поэтому «запрещено». Кем, я не могла сказать; как будто существовало неточное, но абсолютное правило, которое это запрещало. Конечно, моя семья с радостью бы оплатила телефонные счета, но мое искаженное сознание сказало мне, что я не заслуживаю того, чтобы тратить на себя деньги или позволять другим их на меня тратить. Кроме того, ни одно из сказанных мною слов не стоило внимания — так сказал мой разум. Говорить плохо. Если ты говоришь, значит, тебе есть, что сказать. Мне нечего сказать. Я никто и ничто. Любой разговор займет место и время. Ты не заслуживаешь права говорить. Молчи. Через несколько недель после моего приезда в Оксфорд почти все, что я говорила, ограничивалось односложными предложениями.

По мере того, как я становилась все более замкнутой, я начала бормотать и жестикулировать сама с собой, идя по улице, чего я никогда не делала даже в худшие дни своего пребывания в Вандербильте или в Майами прошлым летом. Когда я слышала звуки, которые я издавала, они меня не волновали и не удивляли; по какой-то причине это помогало мне успокоиться. Казалось, что это отгораживало меня от людей, которые проходили мимо меня. Странно, это меня успокаивало, как, наверное, маленького ребенка успокаивает, когда он вцепляется в старое одеяло. Таким образом, без точек опоры вне моего разума (друзей, знакомой обстановки, возможности достичь успехов в учебе), я начала жить полностью внутри него.

А яркие фантазии последовали за мной через океан. Врач нашел меня съежившейся в углу. Он хочет, чтобы я общалась с другими людьми с моего курса. Я не хочу. Они меня вталкивают в комнату с людьми. Я должна говорить с ними. Мужчина представляется: «Привет, меня зовут Джонатан». Я не отвечаю. «Как твое имя?» Я опять не отвечаю. «Ты здесь учишься?» Я бормочу что-то себе под нос. Врач входит и пытается подбодрить меня, чтобы я заговорила с молодым человеком. Я начинаю кричать и бегать по комнате, не помня себя. Они хватают меня и удерживают силой.