Не боюсь Синей Бороды - [136]

– Ты плакал, – проговорила она, словно не веря самой себе. – Нет, ты точно плакал.

Из ее глаз исчезло всякое выражение, но где-то на самом дне радужной оболочки скользила юркая, как рыба, мысль. Великий Зодчий по-прежнему молчал, наблюдая за ее глазами.

– Папочка, почему ты не вырвал язык скифу? – спросила Балерина.

Великий Зодчий пожал плечами и стиснул ее горячее бедро.

– Если бы ты сделал это, то не плакал бы сейчас и не пожимал плечами, – сказала она, не реагируя на его руку. – Теперь ты должен придумать что-то другое, что-то необыкновенное, чтобы все поразились и преклонились. Ну придумай что-нибудь, папочка, брось кого-нибудь к пираньям или устрой бой чиновников, ну пожалуйста, вон они в Горгонии каждый день та-акие игры устраивают, обалдеть, а ведь их колизей – сарай по сравнению с нашим, а здесь так ску-у-учно… – Балерина надула губки и закатила глаза. – Да и в замке уже все нервничать начинают, вот и Первый Советник говорит…

– Что говорит Первый Советник? – быстро спросил Великий Зодчий и повалил ее на спину. – Что он еще про меня знает? Что ты ему сказала?

– Да ничего я ему не говорила, пусти, – выворачивалась Балерина.

Усилив хватку, он приставил ребро руки к ее горлу и надавил.

– А ты подумай хорошенько.

– Папочка, я ему ничего не говорила, – прохрипела Балерина, закрыв глаза. – Честное слово.

– Вот и молодец, и впредь будь такой умницей. Тебе вообще можно не разговаривать с такими данными. Вон здесь все какое качественное, все на своем месте, полная гармония органов, как в симфоническом оркестре. Зачем же нам ее нарушать? – сказал он и надавил чуть покрепче. – Ну а он что тебе говорил?

Балерина опять залопотала о скифе, о слухах в замке, и что зачем ему, папочке, спускаться куда-то вниз, в гадкие подземелья, когда здесь, в Баблоградском замке все так прекрасно, клево и уютно, настоящий рай с мраморными залами, золотыми храмами и золотыми туалетами, пальмами и фонтанами с игристой газолийской водой, от которой так приятно кружится голова, и чувствуешь себя, как в степи без конца и без края, и хочется всю ночь веселиться, любить, скакать и парить в лазурном воздухе Газолии… Она уже забыла о Первом Советнике, нежно воркуя и поглаживая Великого Зодчего по шее и затылку и водя крепкими пятками по его заднице. Когда ее тело наконец впитало в себя его ярость, он с новыми силами набросился на нее. Ему надо было зарядиться свежей энергией, восстановить волю, которая утекала из его организма, оставляя его на съедение химерам. Без воли ему было не справиться со своей взбесившейся памятью, с Первым Советником, видевшим его насквозь и ждущим своего часа, а главное, с Бухгалтером, который умирал в карцере от болезни и одиночества, но почему-то упорно отказывался подписать документы, которые могли бы спасти ему жизнь.

Стиснув зубы, чтобы со стонами не потерять ни частички энергии, Великий Зодчий терзал Балерину, как никогда раньше. Сегодня он должен был до последней капли испить этот источник жизни, в котором чудодейственным образом сосредоточилась воля племен с раскосыми глазами, когда-то безумным вихрем мчавшимся по степям его страны.

Его привел в чувство неожиданный и давно забытый запах. Столь давно, что Великий Зодчий не сразу угадал его. Он вспомнил его, лишь когда перед его затуманенным взглядом четко обозначилось запрокинутое лицо Балерины. Но приглядевшись, он увидел, что это не она, а чье-то другое, смутно знакомое лицо, соединившееся с распластанным под ним телом и выплывающее из памяти на волнах тошнотворной вони. Всмотревшись в это мертвенно-бледное, полуобморочное лицо с закрытыми глазами и искусанными в кровь губами, Великий Зодчий задрожал. Вонь распалась на кошачью мочу, дешевые сигареты, сырость и доисторический портвейн, все это приправленное канализационным душком. Теперь в нос ему бил запах распаленных молодых тел, страха, крови и подвала. Отстранившись от истерзанного тела, он стал озираться. Он скользил взглядом по теням, стеной сгрудившимся вокруг железной кровати, и не найдя того, что искал, начинал по новому кругу, пока не понял, что ищет не там, где нужно. Тогда он перевел взгляд подальше и наконец увидел его, в углу, под зарешеченным окошком, под самым потолком, за которым была ночь. Красивый мальчик забился в угол подвала, подтянув ноги к подбородку и обхватив колени руками. Почему-то Великому Зодчему бросились в глаза его джинсы, с сильно простроченными оранжевыми швами, догазолийского периода, предел мечтаний их бедной юности. Расширенными от ужаса глазами мальчик смотрел на него и на распростертое под ним тело. Великий Зодчий видел, что больше всего на свете мальчик хотел спрятать голову в коленях и навсегда исчезнуть, но не делал этого, потому что знал, что должен был смотреть. Ведь еще больше мальчик боялся нарушить закон подвала и поплатиться за это честью. От него, как и от теней, разило доисторическим портвейном и папиросами, и еще чем-то, похожим на страх, но сильнее и тошнотворнее. Это была вонь предательства, придающая воздуху подвала особый аромат. Мальчик, не отрываясь, смотрел на Великого Зодчего, понимая, что ему предстоит.