Навсегда - [14]

И презирает в творчестве покой.

Верните риск! — и станут руки цепки.

А ты, поэт, ошеломляй строкой!

Любовь впервые. Ты в оцепененье.

Ты в слове нерешителен и скуп.

Но миг еще — ив пропасть объясненья

Отчаянно твой стих слетает с губ.

ЯПОНСКИЙ ТЕАТР

Возьмет с собой память в далекое завтра

Гастроли в Казани японского театра.

Все помню. Хоть это было давно:

Вот выплыла женщина в кимоно,

Вот с веером выплывает другая.

И веер, игре колдовской помогая,

Приковывал так он к себе нас порой,

Как будто в спектакле он — главный герой.

В сюжете той пьесы старинной событья

Полны были трогательного наитья.

Казалось, что жесты людей и слова

Вершина изящества и естества.

Вот музыка смолкла. Актрисы застыли.

Но верилось: это в японском все стиле.

Вдруг вышел японец. И сделал поклон.

А с ним переводчик. Растерян, смущен.

Несчастье? Пожар? Что такое случилось?

Японец, как будто вымаливал милость,

За то, что, мол, не имеют лица

Сегодня вишневые деревца.

Все делал поклоны, просил извинить:

В игре у артисток фальшивая нить.

Не так, мол, одна головой покачала;

Другая не так, мол, как нужно молчала.

И вот по сему через пару минут,

Простите, спектакль сначала начнут.

Вину признавая свою в полной силе,

Японки с молитвою робкой просили,

Просили с поклоном, ладони сложив,

Прощенья за то, что спектакль был лжив.

Все это настолько до слез было мило,

Что просто всех зрителей ошеломило.

…Но вот что: от умиленья не млей,

Подумай-ка лучше о жизни своей:

Что, если не пьесу проигрывать заново,

А жизнь свою, ту, что уж в прошлое канула.

От мысли той сладостно холодей.

Неужто возможно? Идея идей!

О, если б сначала… прозрели бы чувства.

Нет, сцена пуста. В зале холодно, пусто.

Теперь уже поздно. Хоть ангелом будь.

Спектакль окончен. Ничто не вернуть.

Нет, в жизни сначала ничто не начнется.

И все же спасибо артистам-японцам

За то, что будили, будили опять

В нас совесть, как высшую благодать.

СЕРДЦЕ

«Два месяца во Вьетнаме, Бирме Камбодже…»

«Опять началась рабочая крутоверть».

Из писем Луконина

Вечно воюет сердце поэта,

За перевалом берет перевал.

Мирные годы — бесшумные пистолеты —

Бьют прямо в сердце, бьют наповал.

Там, где «Обугленная граница»[3]

Или «рабочая круговерть»,

Сердце может остановиться…

Что это? Это — солдатская смерть!

Кончено. Не прощупаешь пульса.

Реаниматоры смущены.

С финской вернулся. С Великой вернулся.

С третьей своей не вернулся войны.

ЗДЕСЬ…

«Юра, где ты?..»

Из письма

Здесь я. Годы нас не разминули,

Здесь. Стою в почетном карауле.

Пережил тебя я, ты прости.

Ношу мне тяжелую нести —

Скорбь.

            Все память вновь переоценит,

Но никем тебя мне не заменит.

Так вот: хоть и ждут еще дела,

Но с тобою жизни часть ушла.

Дотяну до самых ли седин,

Или нет, все будет: даль, дорога…

Будут и друзья. Их разных много.

А Луконин был и есть — один.

СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ

В богатырство был влюблен и в удаль,

В ту, что из былин или легенд,—

Хоть корнями духа весь оттуда,—

Русский витязь, но интеллигент.

Говорят, что это не бывает.

Если ширь — то уж лихая ширь.

Забывают люди, забывают:

Духом, статью русский богатырь

Мог являться новым в каждом веке.

И по-новому могла предстать

Удаль в современном человеке,

Не лихачество, а духа стать!

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ

Голос друга… Он так нам дорог…

И ничем его не заменить.

Мог бы, мог бы Коля Майоров

Своим оканьем нас пленить.

Не прощаю ошибку такую

И по Коле впадаю в тоску:

«То ли тетерева токуют

В ночь такую на току».

И словно прошлому вдогон

Лечу несбыточными снами:

«Как полон женщиной вагон,

Когда та женщина не с нами».

Читал он: «Женщина», душа

Стеснительно шаля, шалела

И, хорошея в букве «Ша»,

Прошелестела, отлетела…

О, кто бы голос записал

И протянулись с неба нити…

Не только реки и леса,—

Храните голоса, храните.

ИОСИФ НОНЕШВИЛИ

Не мыслю Грузию без Нонешвили,

Не мыслю Грузию без Грузии самой.

Про сверхдоступность некие язвили,

Что с каждым внешне друг — товарищ мой.

В нем озорство и дружество так манят,

Не хитрость — детскость основной мотив.

Такая простота от Пиросмани,

Открытость чувства, а не примитив.

Нет, я не вижу без него Тбилиси:

Мелькнет в толпе — и сразу узнают.

Приветливость вслух высказанной мысли,

Веселость нрава — города уют.

Бывают чувства, а бывают фразы

О чувствах, а самих-то чувств и нет.

И объяснить себе хочу я сразу,

Что значит: популярность и поэт.

Ворчали недруги, что слишком любит моду,

Успех в народе брали в оборот.

Он, говорят, подыгрывал народу.

Он просто был по сути — сам народ.

Вот туфли девушек покрыты пылью.

Село грузинское. Людей река:

Чтоб только посмотреть на Нонешвили,

Спускались с гор и шли издалека.

— Приехал? — столько радости во взгляде.

По Мачабели весело идем.

— Ведь, говорят, Луконин в Сталинграде,

Так что ж вы не приехали вдвоем?

— Луконин вылетел в Москву. Правленье.

Ведь вышел он теперь в секретари!

Ты тоже секретарь, и… тем не менее.

— А дальше?.. Мол, не очень нос дери?..

Ведь именно хотел сказать ты это?..

Так истину кладу я на алтарь:

Тот, кто забыл свой высший сан — поэта,—

Не патриарх. А жалкий пономарь.

Пойдем ко мне, к Медее и Сандалу.

Каким красавцем юношей он стал!

Ты помнишь, как ему внушал, бывало:

«Сандал, ты не устраивай скандал!..»

Как друг был счастлив среди тех людей я.

Смотрела то шутя, а то грустя,

Божественная женщина Медея