Навсегда - [16]

И потом неприлично, подумай, ты — гость!

Риск Сельвинского — это не риск новичков.

Так решимость посвечивала из-под очков,

Так, что Городовиков — сам хозяин легенд —

Сомневался и медлил всего лишь момент.

Понял сущность отваги, азарт извиня:

Надо сесть на коня! Надо сесть на коня!

Только вверх, только вверх на подъеме крутом

А что будет потом — это будет потом!

Хоть в отчаянье, с перекошенным ртом,—

А что будет потом — это будет потом!

Ждет читатель вполне приземленный ответ:

Он свалился на землю? Свалился иль нет?

Извините, у строк не такая здесь стать,

Чтоб ушибы считать и ошибки считать.

Было все: от обид, что не встретишь лютей,

От ударов судьбы до разгромных статей.

У России учился, а не у судьбы.

Эпос, мощь — это зов не ее ли трубы?

Он себя не щадил, на «Челюскине» был,

С конным корпусом в дерзкие рейды ходил.

Ошибался порой, ушибался порой,

До последнего дня не покинул он строй,

До последней строки, до последнего дня:

Надо сесть на коня! Надо сесть на коня!

II

Как больно мне писать об этом дне…

Что день? И век нам кажется коротким…

— Я милого узнаю по походке,—

На палку оперевшись, крикнул мне.

— Совпало так, мы — вольные казаки,

Мои в Москве… (таинственно изрек).

Как засидитесь, в их глазах упрек

И подают вам вежливые знаки.

И, испытующе взглянув на миг,

Доверил тайный вздох: «Люблю своих!..

Калитка пасть недавно растворила,

А пусто без Оксаны и Кирилла…»[4]

И помолчав — Когда же ваш отъезд?

Вот тем, кому легко срываться с мест,

Завидую. Что вам в такой награде?

Сегодня здесь, а завтра в Волгограде.

Когда легко, то это не в цене…

Навеки это недоступно мне…

Ему, прошедшему сквозь все фронты,

Вдруг оказаться на плацдарме сжатом?..

И дрогнуть пред запретом широты?..

Нет, он в труде был смертником-солдатом,

Творец простора, человек движенья,

Арктические льдины пораженья

Он взламывал. Ему платили дань

Все времена, Полтава и Казань.

Он хочет что-то вспомнить, сдвинул брови:

— Ведь ваша мать в «Борисе Годунове»

Когда-то пела Ксению? Ведь так?

Потом поймете вы, что не пустяк

Вопрос мой. Ну-ка расскажите снова:

Итак, при появленьи Годунова

Пугалась дочь?.. Пугалась не отца —

Царя!..—

                Встал и прошелся до крыльца,

Вернулся. Сам с собой о чем-то споря:

— Не клеится чего-то в разговоре,

И слова вымолвить вам не даю…

…Беседу вы запомнили мою

При Озерове и его питомцах,

Что есть стихи земные, и от солнца

В них только отблеск. Радужной игрой

Они прекрасны.

                  Но ведь есть порой

Не строки, а живые организмы,

В них свет своей, как бы отдельной жизни.

Всю чашу будто дал поэт испить…

И вдруг: «Хорошо бы собаку купить…»

Не Бунин тут, не сочиненье это.

Такое выше самого поэта.

Замолк. Глядит. И вдруг, смутившись, встал.

Смутился оттого, что так устал.

И покачнулся, над собой не волен.

Мне стало стыдно: он смертельно болен

И так устал! И в том моя вина!

И я сказал, что ждет меня она,

И мне пора идти. Он эту фразу,

Конечно, как уловку, понял сразу.

Спросил — Она жестока, как всегда?

Но не горюйте, это не беда,

Вот бедствие, — сказал он убежденно.—

Вот полный ужас — стать вдруг не влюбленным.

Прощайте, Окунев!.. — Я вздрогнул: здесь зерно

Догадки, что уже не будет встречи?..

Сентиментальности нам не дано.

Как ложный стыд порою нас калечит!

Не обнял я его. А так хотелось!

Бездарна и тупа моя несмелость.

Я это не прощу себе вовек,

Я не прощу. И это хуже пытки.

Пошел я. Оглянулся у калитки:

Родной, незаменимый человек

Стоит и не уходит…

ТЕПЛОХОД «ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ»

Ты новосел морей. Тугие стяги

Романтики ветрами наполняй!

Не вальсами — симфонией отваги

Перед тобою голубой Дунай!

Живое сердце — вот он твой локатор.

«Сельвинский» — ты! Не зря так наречен.

Засады шторма, гребни, перекаты

Ты по Сельвинскому сдвигай плечом!

Он труженик был силы исполинской.

И в трюм души он брал рекордный груз.

Я на борту твоем, «Илья Сельвинский»,

В грядущее твое не насмотрюсь!

Предела нет. А есть преображенье

Энергии, что вдаль стремит, веля

Осуществляться вечному движенью

От колыбели и до корабля.

КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ ЧУКОВСКИЙ

Высокий. Всех скромней, но выше.

Хоть старше, но и всех новей.

Так свеж, как бы из леса вышел,

Из тайн заснеженных ветвей.

Нес в жизнь, в поэзию, в науку

Все обновляющий свой пыл.

Как будто людям он, как внукам,

Обновки к празднику купил.

Что он ценил еще дороже,

Чем самоцветы естества,

На боль отзывчивый до дрожи,

Насмешливый до озорства?..

Ну кто, ну кто не отзовется

На искренний по-русски смех?

Казалось, вместе с ним смеется

Искрящийся на солнце снег.

И эта детскость в нем навеки

Быть людям щедрыми велит.

Чтоб где-то в каждом человеке

Жил добрый доктор Айболит.

СНОВА КИЕВ

Я в киевском парке творю над собой самосуд.

Когда судят годы, они никогда не спасут:

Эх ты, простофиля!

                     Почти сорок лет был ты к Киеву глух.

Прекрасные юные женщины

                     превратились в старух.

Но ты сталинградец —

                     в душе подавляешь ты крик.

Что делать! что делать?

                     Признаться себе, что уже ты старик.

Вот так. И не страшен тебе этот вывод простой.

Ах, лиственный Киев, волшебной прохлады настой…

Ты Лесе Украинке в очи смиренно смотри,

                                                    Все в тиши….

Надейся: быть может, придет обновленье души.