Наука капитана Черноока - [22]

Шапку, противогаз, а заодно и ремень с подсумками и лопаткой положил рядом. Сидел и прислушивался — не пойдет ли кто. Очень уже не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как я тут расположился». Какой он тогда пришел — спокойный или нет? Сейчас и не вспомнить. Не до этого было. Разве все упомнишь… Отдельные картинки крепко в памяти держатся. А чтобы все подряд, по порядку — нет, не вспомнить.

«А потом мы сидели в ее комнате. Я попросил ее поставить нашу любимую пластинку. Была у нас такая, мы под нее танцевать любили. Как-то, уже после войны, довелось мне вновь услышать эту песенку, и я поразился — до чего же она пустая! Но тогда она нам очень нравилась. Пластинка была старая, с трещиной, и на каждом обороте сухо щелкала. А мы сидели и слушали. И у нее на глазах появились слезы. Именно в эту минуту мы, кажется, начали понимать, что можем расстаться навсегда». Нет, ничего она тогда не понимала. Это, может, он понимал. А она — нет. Только было такое ощущение, будто кто-то по голове ударил. Даже шум в ушах стоял. И отупела она как-то, ничего не могла сообразить.

«Она сидела напротив, подперев голову ладонями, и в упор смотрела на меня. Тянуло пересесть к ней, на диван, но я стеснялся — в комнату каждую минуту могла зайти ее мать, которая меня недолюбливала. Собственно, ничего она мне плохого не сделала, даже не сказала, но недолюбливала — это точно».

Все говорила, что солдаты — люди ненадежные. И предостерегала даже…

«Не знаю, сколько прошло времени, кажется, с час, не больше. И вот уже забарабанил в дверь посланный за мной солдат. Он еще о чем-то говорил с ее матерью в прихожей, а я уже начал торопливо навьючивать на себя всю амуницию. Солдат был маленький, рыжеватый и, должно быть, очень любопытный. Зыркал глазами по квартире, заглянул на кухню и, похоже, даже повел носом. Потом он помог мне надеть мешок и уставился на мою девушку. В эту минуту мне стало совершенно ясно, что этот солдат понимает — она мне не жена. Не так провожают жены мужей, ой, не так…

Мне не хотелось прощаться при нем. Я только собрался сказать ему, чтобы он шел и подождал меня внизу, как вдруг Нина решительно сняла с вешалки свою дошку».

Смотри-ка, даже про дошку помнит. Хорошая была дошка, беличья.

«Я любил, когда она надевала эту дошку. Мех был ей к лицу, и мне очень нравилось, что прохожие засматриваются на нее. И сейчас, когда мы вышли на улицу и зашагали рядом, а солдатик поспевал за нами следом, многие оглядывались. Только, наверно, уже по другой причине. Тут, как говорится, все было ясно без слов.

На перроне толклась вся дивизия. Просто удивительно, как в этой неразберихе я почти сразу же нашел свою теплушку. Около нее стоял командир взвода и нахально разглядывал нас. Надо было подойти к нему и доложить по всей форме о своем приходе. Но, встретившись с его взглядом, я решил, что не буду этого делать, и так обойдется. Он сразу догадался об этом, но, против обыкновения, не стал орать истошным голосом, срываясь на фальцет, за что его за глаза звали „петушком“. Он просто отвернулся. Как-никак, выезжали мы не к теще в гости».

Интересно, он действительно все помнит? Или выдумывает что-нибудь? Необязательно ведь писать все, как было.

«Пристроив свой „сидор“ на нарах и поставив винтовку в пирамиду, я мигом выкатился из теплушки. Нина стояла поблизости. Стояла не одна — их было несколько, солдатских жен, провожавших эшелоны. И все они чем-то походили друг на друга. И Нина ничем среди них не выделялась…

Правда, у нее не было кошелки, в которых остальные женщины принесли своим мужьям сухари да подорожники. Помоложе она была остальных, да и одета побогаче. Но было что-то новое для меня в ее облике. Держалась она уверенней, что ли… Она имела право быть здесь, в этой солдатской толчее. Она стала солдаткой, своей среди других солдаток.

Когда пришли на вокзал, когда подходили к вагону, я все время чувствовал себя неловко. Не то думал, что мне скажут: „Вовсе она тебе не жена!“, не то смешным не хотелось быть… Вроде бы в чужой одежде ходил, в ворованной. Мужем назвался, а какой уж тут муж…»

Вера Александровна тяжело вздохнула, откинулась на спинку кресла. Руки с газетой сами собой опустились на колени. Господи, к чему все это? Зачем это ему нужно, шаг за шагом вспоминать тот день? Бессовестно это. Разве можно так — всем рассказывать?

Невдалеке, на станции, мрачно загудел паровоз. Вера Александровна невольно поежилась. Надо же, и этот вроде напоминает…

«А тут, как увидел ее со стороны, я вдруг и вправду почувствовал себя мужем, мужчиной. Мне уже было наплевать на все, что подумают и скажут окружающие. Не до этого было. Большая беда надвинулась на нас, на нашу семью.

Я подошел к ней, взял ее за руки. Она прижалась ко мне, уткнув нос в расстегнутый ворот шинели. Так и стояли мы до тех пор, пока не раздалась команда „По вагонам!“. Успели что-нибудь сказать друг другу или нет — не помню.

В вагоне мне сразу же уступили место у открытой двери. Перрон быстро пустел, только маленькая кучка женщин грудилась у полинявшего довоенного киоска. А когда эшелон потихоньку тронулся, эта кучка распалась. Нина побежала было за вагоном, потом остановилась, да так и осталась стоять — тоненькая, стройная, с прижатыми к груди руками. Так и осталась…»